Анатолий Чмыхало - Дикая кровь

Пока Верещага где-то ходил, Ивашко попросил Маганаха все рассказать об Ойле. Как она там? Не передумала ли старая Тойна отдавать младшую дочь за крещеного киргиза?

— Мать хвалит тебя, что ты живешь в городе с русскими, и Торгай хвалит. А Ойла и Харга песни поют про тебя. Ты слышал?

— Слышал.

— Пошли Мунгату подарок и Хызанче тоже. Тогда они позволят Ойле идти с тобой в русскую церковь.

— Ладно, — сказал Ивашко и спросил с тревогой: — Шанда не приезжал больше?

— Нет, однако. Шанда тебя караулил, теперь ему нечего делать в нашем улусе.

— Добро, коли так.

Верещага вернулся, не найдя у соседей черемухи: зима длинная, в пирожках да с блинами уже все съели. Люди советуют натощак водки выпить с солью покруче. Достал из-под лавки кувшин самогона, налил чарку себе, Ивашке, Маганаху. Выпили, и дед завздыхал и трижды осенил себя широким крестом. Ивашко аж рот раскрыл от удивления: никогда не замечал такого за дедом. Если, бывало, и перекрестит себя, то безо всякого усердия, будто мух отгоняет.

Молился в темном углу Верещага и утром другого дня, когда вихрем пронесся по городу страшный слух: на берегу Енисея, у самой воды, нашли убитого целовальника. И больше всего поражались в остроге тому, что душегубы не потрогали Харины деньги, что были при нем. Видно, помешал кто-то.

Убийц среди городских людей не нашли. Воевода сказал, что сделали это, видно, немирные инородцы, тайно пришедшие в ту ночь из тайги, и отправил царю грамотку, в ней же просил прислать побольше пороха и пищалей, и добрых казаков, потому как не удержаться на Красном Яру малыми силами.

Хозяин послал Куземку в соборную церковь за деревянным маслом для лампады, а храм на ту пору был закрыт. Старая, короткорукая просвирня, гусыней сидевшая на паперти, тонко протянула:

— Отлучился отец Димитрий да вскорости обещал быть.

Остановился Куземко в нерешительности: куда идти? Можно было побродить по торгу, поглазеть на торговый и праздный люд или уж вернуться домой, а вечером снова наведаться в церковь. Пока раздумывал, прикидывал да топтался, к нему подошел невесть откуда взявшийся Родион Кольцов, свалянные волосы лезут из-под сбитого на затылок колпака, во взгляде сизая муть. Поздоровался кивком и отозвал Куземку в сторону:

— Грех отмаливал? — атаман скосил взгляд на закрытые двери храма.

— Какой такой грех? — в свой черед спросил Куземко.

— Чай, не я побивал Курту из-за девки… А прыток же ты — из цепких воеводиных рук выскользнул! Не только не бит — в казаки взят. И не понял, поди, что гулящих, даже тех, которые неспесивы и безо всяких вин, брать в казаки не велено. Воевода нарушил государев указ. Пошто так?

— Не знаю того, атаман.

— И поклонов не бил воеводе… Другие ж бьют по многу раз и без толку. Пошто? — допытывался что-то замысливший Родион.

Куземко осовело посмотрел на него, дернул плечами. Родион усмехнулся в разжатый кулак и сторожко огляделся: нет ли поблизости вездесущих воеводских соглядатаев.

— Крест на тебе есть, Куземко?

— Как не быть. Неужто я басурманин.

— Оно так. По цареву указу никто тебя не смеет продать нехристям, за то виноватого накажут смертью.

— Смертью?

— А как же крещеную девку Санкай Курте продали? Знать, с отменными подарками приезжал нехристь Курта к воеводе и Ваське Еремееву. Поп Димитрий не отважился бы сам торговать девкой, они ему что надобно шепнули и киргиза Ивашку подставили — купил-де он, крещеный, а не сам Курта.

— Обманом продали?

— А как еще?

— Неладно то.

— И воевода с Васькой, замечай, не взъярились, когда ты отнял девку у Курты. Возьми они тебя в батоги — разговор бы пошел крутой, глядишь — до Москвы дошел бы, а Москва скора на расправу. Вот и стал ты казаком, служилым человеком.

— Постой-ко, атаман, дай уразуметь, что к чему. Говоришь, обманом она у Курты. Пошто ж ее не вернуть в острог? Украсть, что ли? Я уж и верного человека приискал…

— Да ты Санкай себе хочешь? — Родиона взяла оторопь. Уж о чем он не подумал перед разговором с Куземко, так об этом.

— А то кому ж.

— Красть, Куземко, нельзя, раз деньги за девку заплачены. Вот ежели б она сама на Красный Яр пришла!..

— Прибежит. Ей ведь тот дьявол ни к чему. Ой, атаман! — Куземко схватился за голову и, не дослушав Родиона, стремглав кинулся из острога, забыв про деревянное масло и про все на свете.

С еще большим нетерпением ждал он теперь вести от Бабука. Не сходил со двора, чтобы случаем не прокараулить Бабукова гонца. Наконец как-то под вечер в ворота постучал Бугач. Не слезая с тяжело поводившего боками коня, бросил: