Анатолий Чмыхало - Дикая кровь

— Разве что идти Табуну наперерез? — вкрадчиво сказал Родион.

— Да в аманаты его! — в ярости возгласил воевода, вскакивая, — ан поспеем ли перехватить злодея?

— Пошто не перехватить, если послать казаков к Ачинскому острогу. Табун из тайги в те степи выйдет.

— Башкаст ты, Родион, хоть и бражник отменный, — отходя от гнева, с похвальбой в голосе протянул Скрябин.

— Да кого послать к Ачинску?

— То обдумаю, Родион. А пока что посылай за Бабуком Татушевым, толмачом поедет… Про воровской приход Табуна никто разведать не должен, потому как очень уж дерзок князец, и чтобы другим князцам неповадно было заниматься разбоем. Поймаем, посадим в аманаты, — тогда и кликнуть про то не грех, — и к Ваське: — Вот какие они, поминные соболи, про которые ты мне нашептывал. Еще одни такие поминки — и государева казна совсем пуста будет.

Пока посыльный ездил за Бабуком, Артюшко и Куземко толклись в холодных сенях приказной избы. Им велено было ждать. А приехал Бабук — казаков снова повели к воеводе. В наказание, что в пограбленном улусе не расспросили толком о Табуне, надумал Скрябин послать их под Ачинск ловить того князца. Впрочем, может быть, совсем и не в наказание: просто поверил Михайло Федорович в отвагу этих двух казаков, что им не в диковинку удалое ратное дело.

Завидев Скрябина, Бабук обвис телом, грохнулся на колени:

— Здравствуй, бачка!

— Князца Табуна видел когда?

— Нет, бачка.

— Увидишь. Лови киргиза и тащи-ко в острог.

— Блоху в портах ловим, бачка, и Табуна поймаем.

— Поедешь вот с ними, — воевода пальцем ткнул в грудь Куземке и Артюшке. — Грамотку отпишу, чтоб ачинские казаки помогли вам скрутить князца-изменника. Езжайте, бог с вами.

Крупными ошметьями косо повалил снег. Дорога на глазах портилась. Воевода взглянул на непогодь и накрепко наказал: и вечером, и ночью глядеть в оба и ехать безо всяких остановок, чтобы опередить Табуна.

На Святки в городе великий крик и звон:

— Послы явились!

— Уж и подарков привезли от царя мугальского!

— Каки-таки поминки — еле ноги унесли.

Народ мутными, говорливыми ручейками потек к острогу, чтоб поглазеть на вернувшихся из Киргизской земли казаков, услышать от них самих истинную правду, опасаться ли красноярцам теперь нового воинского прихода монголов. Мужики и женки принарядились, как на праздник, в самое лучшее, что у кого было: из-под шуршащих на ходу шубенок всем напоказ вышитые рубахи да жаркие сарафаны выглядывали, подолами на ветру полоскались: платы цветастые так и бросались встречным в глаза. А больше все-таки шло в острог всякой казацкой рвани.

В самом остроге с утра глухо и пусто было — нигде ни души. Одни стрельцы с побелевшими на морозе бердышами, во весь рот позевывая от навалившейся на них скуки, сторожили съезжую избу, да, проводив последних богомольцев с заутрени, соборный поп Димитрий позвякивал железом — вешал замок на церковь, чтоб никто спьяна не вломился в храм Божий и не осквернил матерщинным словом и действом святое место.

Послы же все еще были дома. Степанко у порога горницы развязывал попахивающие дегтем и конским потом переметные сумы, доставал из них завернутый в тряпицы заплесневелый табак, доставал осторожно, чтоб не рассыпать бисер в мешочках, и ругался без удержу. Зря провозил товар. С кем поведешь в степи торг, когда битых два месяца безвыходно просидели в одной юрте? Того же Ивашки приходилось ему опасаться: учен и смекалист киргиз, все указы царские ему известны, не ровен час — шепнет про запретный торг воеводе, не рад будешь и соболям.

Феклуша захлопотала у печи, наскоро собирая мужу обед, раскудахталась:

— Худо без тебя, Степанушко. Одна-одинешенька маялась.

Степанко оторвался от дела, недоверчиво повел бровью:

— А он? Куземко?

— Куземку загнал воевода в бор, все там лес рубили для острожного ставлення.

— А новокрещен?

— Сено возил с покосов, чтоб монголам на сожженье не оставлять.

— Острогу-ка что воевода поставил?

— Ни сажени. Бревнами укатали весь берег Качи, а строить не строили.

— Растащат теперь бревна. Как есть растащат, — вслух подумал Степанко, проходя под иконы за стол.

Феклуша жарко истопила баню, из неплотно прикрытой двери валил пар. Сняла с повети свежий березовый веник, нашла мужу на смену исподники и рубаху.

Уж и парился Степанко с дороги, нещадно нахлестывал себя жгучим веником по спине, по бокам. Похлещет да на каленые камни плеснет ковш воды, на камнях зашипит, облаком пыхнет, и Степанко снова лезет на скользкий полок. Когда ж от жары обмирало сердце и перехватывало дух, то, отбросив веник и корытце с водой, стрелою вылетал из бани и, как пес, поскуливая, голышом катался по снегу.