Анатолий Чмыхало - Дикая кровь

— Будь я Алтыном, выпорол бы племянничка любезного, приказал бы Гриде сечь усердствуя, с потягом, — воевода поднялся со стула, посильнее запахнул шубу и принялся прохаживаться по избе из угла в угол. — А хан испугался угроз наших, в свою орду побег. Труслив больно.

— Того и гляди, что киргизы с бобрами да соболями объявятся, — отбрасывая мешавший ему писать овечий воротник, сказал Васька.

Воевода остановился у стола, напротив подьячего, толстыми пальцами общипал фитилек коптившей свечи, поплевал на пальцы. И чутко замер, услышав в сенях противный скрип половиц.

Вошел атаман конной сотни Дементий Злобин, старый, но еще крепкий, седые усы, что сабли. Сорвал с головы пушистый треух и отвесил поясной поклон воеводе. Попросил молвить слово. Воевода согласно кивнул, приглашая Дементия подойти ближе.

— Говори, Дементий Андронович.

Злобин смущенно помял в руке треух, переломился в поклоне и лбом об пол. Между тем одутловатое, в глубоких морщинах лицо атамана хмурилось: знать, просить Дементию было не в обычай. И прежде чем заговорить, он трижды истово перекрестился на пресвятую Богоматерь, что из темного угла большими печальными глазами поглядывала на атамана.

— Прошу, отец-воевода, жалованьишко денежное мне прибавить, хоть рубля на два.

— Уж и немочен ты, Дементий Андронович.

— Немочен.

— Жалованье прибавить? А за каку таку службу батюшке-государю?

— Будто неизвестно тебе, отец-воевода, — враз обиделся Дементий.

Воевода усмехнулся — мохнатые брови поднялись и разошлись в стороны:

— Известно, Андронович. Однако ты говори, а Васька пусть запишет.

Дементий почесал пятерней в затылке, вспоминая прожитое, — пожил, слава богу, всего испытал и повидал на веку — и начал не совсем уверенно:

— Отец мой родом из Старого Дуба Северского, а убит он под Кромами. Я же млад остался в своей скудной вотчине на Дону. В вотчине ж остался дядя мой Микифор Злобин. И я на Дону гулял шесть годков.

— Ты, братец, про службу царскую, — сказал воевода. — За нее кладут жалованье.

— Дал Бог и послужить, — оживляясь, заговорил Злобин. — Из Москвы был я послан на Коломну к князю Василию Федоровичу Масальскому и в той Коломне в осаде от литовских и русских людей сидел. Да служил под Москвою с боярином с князем Дмитрием Тимофеевичем Трубецким — много добр был ко мне, — и был я с донскими казаками есаулом под Смоленском и там мужика убил, да не единого; под литовским городом Любичем служил в рати Дмитрия Михайловича Пожарского, боярина, князя. И под Калугу пришел с Пожарским же. А на Красный Яр съехал с воеводою Архипом Федоровичем Акинфовым…

— Добро, — остановил его Скрябин. — Что было на Красном Яру, про то нам доподлинно известно. Иди с богом, Дементий Андронович, напишу я грамотку батюшке-царю.

— Смилуйся, отец-воевода, напиши, — Злобин, кланяясь, спиной отступил к двери.

Когда атаман вышел, Михайло Федорович в задумчивости вздохнул и пухлой ладошкой стукнул по столу:

— На сей день забот довольно.

Васька вскинул спутанную бороду — будто того и ждал. Он спешно собрал исписанные листы бумаги, гусиное перо, песочницу, положил все это в шкатулку резного красного дерева, тонко звякнул постоянно висевшим у него на кушаке ключом:

— Пойду-ко к целовальнику нашейную казну сосчитаю.

— И то дело, — одобрил воевода.

А на пороге, зацепив плечом косяк, уж взметнулся Родион Кольцов, строгие глазищи уставил на Михайлу Федоровича:

— Дозорщики сказывают, что киргиз Табун за ясаком приходил, качинцев люто мучил.

Воевода, вскинув кулачищи, подскочил к Родиону и крикнул гневно:

— Табун?

— Сын княгини калмыцкой. Вот уж годов двадцать бунтует супротив нас, многие разбои чинит, — вполголоса подсказал Васька.

— Оно так. Чуть не до смерти побил ясачного качинца. Однако дозорщики идут. Дозволь, отец-воевода, позвать их к тебе, — сказал Родион.

— Зови, — воевода хмуро обошел стол и в ожидании казаков сел на свое место.

Покрякивая с мороза, в съезжую вошли Артюшко и Куземко, увидели воеводу — смолкли. Знать, не прошла даром наука, которую Гридя преподнес им по воеводскому приказу.

— Сколь их было, киргизов? — истово глядя на Богородицу, нетерпеливо спросил Скрябин.

— Про то нам, отец-воевода, никто слова не молвил, — ответил Артюшко, выступив чуть вперед.

— Никто не молвил… — сердито передразнил воевода. — Ну а ежели Табун зло умыслил супротив нас?

— Ничо!

Родион заслонил Артюшку нывшим от удара плечом: наскребет на свою голову, дурной. Воевода молча уперся лопатой бороды себе в грудь и грозно задвигал бровями. Молчал и Васька, обычно дававший Скрябину какие-то советы.