Анатолий Чмыхало - Дикая кровь

— Дальше давай, говори.

— Вот ты тятьку в Сибирь искать подался, а я душегубца тятькина.

— Какого еще душегубца? — удивился Артюшко.

— Что тятьку саблею тюкнул в самое темя. Про то в Ярославле-городе стало известно, когда пойманного разбойника пытали. Он и сказал, товарищ, мол, хватил моего тятьку по голове, а ножик убитого взял себе. Я даже помню тот ножик, вот и поехал искать. В Томском городе был, в Маковском, Енисейском, теперь на Красный Яр попал. А не сыщу того душегубца тут, подамся в Якутской, Иркутской, Удинской остроги — всю Сибирь до конца пройду.

— Вона как! Чудо! — в неподдельном изумлении протянул Артюшко. — Разбойника-то того видел когда?

— Не видел вовсе. Однако по ножу отыщу, с березовой нож рукоятью и щерблен у пятки — по пьяному делу тятька пробовал, крепок ли.

Перевалив Бадалык, целиною спустились в тот самый распадок, где Куземко круто поспорил с Куртой. Снег был здесь поглубже, местами кони по колени грузли в сугробы. Дав чалому повод, Куземко пристально разглядывал открывшуюся с холма степь. Прямо перед ним стеною стоял сосновый лес, к которому со всех сторон вели голые распадки, слева, в покатой к реке низине, виднелись еле приметные островки черемухи. Но что это? Куртиной юрты нигде не было. И Куземко подумал сперва, что они попросту заблудились. Распадки зимою все одинаковы. Но за кустами виднелся знакомый, с выступами красной земли высокий берег Качи.

— Она чо, сквозь землю провалилась! — Артюшко тоже потерял Куртину юрту.

Вскоре они, держась малоснежных бугров, выехали на бывшее стойбище Курты. Куземко сапогом пнул сугроб — выглянули смешанные с золой угли кострища. Здесь же осталась ошкуренная жердь, служившая коновязью.

— Чего-то испугался одноглазый, и холод ему нипочем, — сказал Артюшко, пытаясь разглядеть след кочевой тропы. Но следа не было видно — он был напрочь занесен бураном.

Обогнули по сугробам черемуховый колок, пересекли одетую в ледяную броню Качу и направили коней в сторону заимки посадского человека, пахавшего тут свою пашню. До самой заимки не увидели они следов кочевья, не встретили никого, лишь в стылом березняке нечаянно спугнули зайца, запетлявшего по сугробам под лихое улюлюканье Артюшки. Пустовала и сама заимка.

— Давай вертаться, — предложил Артюшко, оглядывая волнистый снежный простор.

Куземко стал перечить: не мог же далеко откочевать Курта. Устроился где-нибудь у воды, может, даже вон под той крутобокой горою, что нависла над степью серыми скалами.

— Зачем нам Курта? — недоумевал Артюшко. — Мы чо, разве не в дозор посланы?

Лишь к вечеру увидели пяток жалких юрт, скучившихся на угоре, поторопили коней. Заметив их, от юрт отделились люди, хлынули навстречу. Это были парнишки-инородцы, они наперебой кричали, показывая в сторону леса.

— Князец улус грабил, ушел, — плача и повизгивая, говорили они.

— Князец волкодава убил, — шумели парнишки.

Они же гурьбой повели Куземку и Артюшку в юрту хозяина улуса. Похожий на высохшего паука, старик лежал на кошме с окровавленным лицом. При виде русских он с трудом разжал разбитые, вспухшие губы и заговорил, постанывая:

— Киргиз ясак правил… Соболей, сказал, надо… А я с Интиколя бежал, от монголов бежал. Какой соболь, ох!..

— Он старого человека ногами бил, плетью. Руки ему выкручивал, — запричитала женщина, стоявшая с чашкой воды у изголовья старика.

— Чо за киргиз тебя обижал? — склонившись к хозяину улуса, спросил Артюшко.

— Табун, сын Кочебая.

В съезжей избе с утра было знобко — только принесли дрова и затопили печь. Попахивало отволглым горьким дымком. Михайло Скрябин кутался в лисью шубу, крытую бирюзовым бархатом. Он не спеша, обдумывая каждое слово, сочинял грамоту томскому воеводе Никифору Нащокину.

— А красноярские служилые люди Степанко Коловский с товарищи у Алтын-хана и у племянника его Мерген-тайши не были, потому как киргизы их, Степанку Коловского с товарищи, к царю Алтыну и к племяннику его Мерген-тайше не пустили… Складно, Васька?

— Уж куда складнее, отец-воевода, — ответил Васька Еремеев, старательно выводя каждую буквицу. Руки у него от холода, что у гуся лапы, малиновы, и он дул на них вытянутыми трубой губами.

— И выходит так, что Алтын-хан по-нашему вроде Золотой царь?

— Так оно, простите, и есть, отец-воевода, — сказал Васька, не отрываясь от бумаги.

— Конский он царь да овечий, а туда же, в золото… Ну, до чего дописал, говори?

— До Мергена-тайши.