Алла Калинина - По образу и подобию

Валентин, выдвинув ящичек комода, перебирал документы. Пенсионная книжка, кладбищенский пропуск, несколько справок об окончании каких-то курсов, рассыпающаяся ветхая метрика, благодарность в приказе, машинописный листок, третий экземпляр, где ее фамилия числилась в общем списке предпоследней, записная книжка, несколько писем и фотографий, вот и все. Как мало осталось от целой человеческой жизни, такой мучительной, такой длинной! Мы пытались найти ее портрет и не нашли ничего, кроме крошечной фотографии на пропуск, — она не любила сниматься. В отдельном конверте лежало сто пятьдесят рублей и было написано: «На похороны». Одежда тоже была приготовлена, аккуратно завязана в белый платочек, Сима старалась облегчить наши хлопоты. Под узелком оказалась сберкнижка на две тысячи с лишним, в книжку был вложен листок. «Дорогие Валечка и Жорочка, — писала Сима дрожащим и угловатым старческим почерком, — похороните меня рядом с Яшей, место приготовлено. Деньги разделите между собой, а из вещ большей пусть возьмет, что ей надо, моя подруга Клара…» Дальше стоял Кларин телефон, ие ни слова, ни привета, ни закорючки. Мы с Валентином посмотрели друг на друга и оба одновременно усмехнулись, обоим нам еще не доводилось становиться чьими-то наследниками. Все было так странно, словно нас вдруг, ни с того ни с сего втянули в какую-то старую, непонятную нам игру, правила которой были нам незнакомы.

Валентин бросил книжку на стол и сел рядом со мной:

— Ну, вот и все, братец, теперь ждать похорон. Да еще обзвонить всех надо по книжке, ты сможешь?

Я вдруг понял, что не смогу, и отчаянно затряс головой. Валентин засмеялся:

— Эх ты, а еще старший брат, не много-то пользы с тебя. Ладно, обзвоню сам.

— Валя, а ведь она могла на эти деньги как-то украсить свою жизнь, зачем она их копила?

— Да не копила она их. Это ведь дяди Мишины деньги, он ей присылал, а она не хотела брать без особой нужды, вот и остались. И мне на машину она их и давала.

— Почему же она тогда не вернула их дяде Мише, почему нам?

— А зачем ему деньги? Он ведь сам старик, сам завещание небось пишет, о его детях есть кому позаботиться, а она хотела своим оставить, нам, потому что мы с тобой без отца выросли, сиротки, значит, она тут как тут.

— Зачем ты так о ней?

— А как? Нормально. Она этой дарственной нас себе присвоила, понимаешь? Утвердила, что мы — ее. А это для нее важнее всего на свете было. И не только потому, что она одинока была, нет, не поэтому, еще и от гордыни, она так самоутверждалась, понимаешь?

— Это накануне-то смерти? Глупости ты говоришь!

— Думаешь? А мне кажется — нет, это в человеке никогда не кончается, пока он жив, а может быть, даже и усиливается к концу жизни. Хочется себе доказать, что ты был прав, и что прожил не зря, и что-то там после себя оставил. Ну, от мужчин остаются следы их трудов, а от женщин? Конечно, самое главное для женщины — это дети, наследники, не в том смысле, конечно, чтобы капиталы передать (какие там капиталы!), а в том, чтобы утвердить, вот они пришли вместо меня, они мои, мои!

— Значит, так ты ее понимаешь?

— Да, так, а что?

— А я не так. По-твоему, выходит, она обманула сама себя, уговорила себя, что мы — ее дети. Но она ведь не выносила лжи. Я ее вижу иначе. Она воительница была, храбрый, отчаянный борец за справедливость. Потому она и скандалила, и обиды никому не прощала, что не позволяла себе сдаваться в этой вечной своей борьбе, и деньги она нам оставила, потому что считала, что по совести после нее они наши, а выплыли бы где-нибудь другие сироты, она послала бы им.

— Ничего себе сиротки, два здоровых лба! И ты согласен на такую роль?

— Да не нужны мне эти деньги, я не про деньги, а про нее говорю. Для нее мы Сашины дети были, понимаешь? Дети, оставленные ей на попечение, она ведь все на себя брала.

— Ну и я то же самое говорю, только без этих твоих завитушек. А ты неисправимый романтик, братец! Хочешь взять себе что-нибудь на память?

— Да! — сказал я и задохнулся от жадности. — Фотографии!

Наконец-то они были мои, эти мутные, засиженные мухами, поблекшие отражения прошлого! Я рассматривал лицо отца и видел его гораздо подробнее и яснее, чем прежде, потому что оно было теперь мое, только мое!

Пора было уходить. Мы еще раз оглянулись на знакомые тихие стены. Жизнь, еще так недавно тлевшая в них, догорела, погасла. Все.

Домой я добрался усталый и замученный, повалился на диван и стал торопливо, нервно перебирать в уме события последних дней. Я вспомнил вчерашний звонок Марго и понял, что теперь, после смерти Симы, объяснение с ней стало еще более опасным, но неизбежным. Я должен буду все, что она сделала со мной, назвать своими именами, все карты разом бросить на стол, потребовать ее объяснений и выслушать, что она мне скажет в ответ. Я буду судить ее беспристрастно, но строго, от этого теперь никуда не уйти. Ах, почему в эти дни Лилька была неизвестно где, ей не следовало уезжать, она должна была быть со мной. Как необходимо мне было сейчас ее удивительное умение всегда и все решать в мою пользу, потому что не только Марго, мне тоже придется нелегко. А Лилька… Лилька будет лучшей женой на свете и замечательной матерью моим детям, в этом я не сомневался. И я стал думать о Лильке. Что я знал про нее?