Вадим Сикорский - Капля в океане

— Ты знаешь, что такое террор? — сразу закричал он и для убедительности потряс перед ее лицом револьвером. — Ты думаешь, зря товарищ Бухарин пишет: надо уничтожать буржуев всех до одного, чтобы ни одного змееныша не осталось!

И он направил на нее дуло револьвера.

— Я думала, у вас женщин и детей не расстреливают. — Кира гордо вскинула голову и с вызовом посмотрела на Чигорина.

— А что нам женщины, что нам дети! Наши товарищи тысячами гибнут на фронтах! Женщины… Дети… Всех вас к стенке.

— Ну и расстреливайте! Я вас презираю, вы не революционер, а бандит.

Все дальнейшие события в восприятии Киры можно было бы выразить так: словно некто пишет черным, траурным по белой сияющей доске. Грифелем ночи по солнечному дню. И она мучительно решала про себя вопрос, правильно ли поступил отец, оставшись здесь, не уехав в Швейцарию или Америку. И не виновата ли она, заявив тогда ему твердо: останемся дома, в России. И тем погубила себя и всю семью. Разве она знала, могла предположить такое!

И все, все, что произошло с ней теперь, — в памяти потом возникало как бы пунктирно, отдельными вспышками и пустотами. Квантами. Квантовая память вобрала частицы времени, в которых материализовались, наверное, самые значительные, решающие для нее события. Чувства. Слова. Тогда она думала: умереть готова хоть сейчас, но только бы не били, не пытали, не унижали. Но на следующий же день после ареста в купе вагона, куда их посадили под охраной часового, ворвался здоровенный краснолицый боец с нагайкой. Купе сразу наполнилось запахом винного перегара и кожи.

— Кто писал дневник? — сипло спросил он.

— Я, — поднялась Кира.

Тот некоторое время тупо смотрел на нее, играя желваками, потом размахнулся и ударил нагайкой. Бил по плечам, по коленям. Нежные, округлые локотки с трудом защищали лицо от тяжелой свинчатки. Все остальные замерли от несусветности происходящего. Очередной удар пришелся Кире по голове, хлынула кровь, она потеряла сознание. Ни разу не вскрикнув и не застонав. Очнулась от боли, когда санитары, присланные из штаба, промывали раны сулемой и перевязывали. Она и тут не жаловалась, молчала, стиснув зубы. А потом в объятиях плачущей матери нашла даже силы успокаивать ее. И еще шутила.

— Правда, мама, забавный скачок прямо сюда с институтского прощального бала. Помнишь, как я кружилась в твоем муслиновом платье?

Мать в ответ всхлипнула. А Кира продолжала в том же тоне:

— Жаль, теперь мне не полагаются банты, я так радовалась, что избавилась от них навсегда. Если б революция на год раньше, тот, голубой, помнишь, такой огромный, может быть, смягчил бы удары свинчатки.

Через несколько дней их всех снова привели в штаб. Рядом с Чигориным сидел молодой мужчина, тоже затянутый во все кожаное, смахивающий немного на Мефистофеля. Но все-таки, как и у Мефистофеля, у него лицо интеллигента.

— Вот не знаю, что с этими делать, — весело кивнул на них Чигорин и отхлебнул чай. — Тут полковник бывший, дядя вот этой героини, не знаю, как он до сих пор жив… мой недосмотр! Если за это поругаете, пойму и соглашусь. И эта семейка, установлено, с белыми связи у них нет и не было. Думал, отправить заложниками в Москву, да не до того теперь. Завтра всех пущу в расход.

Кира случайно взглянула на стол и заметила свой шагреневый дневник. И так же случайно перехватила пристальный странный взгляд мрачного интеллигентного Мефистофеля, устремленный на нее.

Вечером их перевели в теплушку. После обещания Чигорина завтра всех расстрелять каждый по-своему ждал своей участи. Кире теперь хотелось скорей умереть, лишь бы избавиться от этой теплушки, от ужаса, от этого страшного молчания обреченных, от невыносимой дрожи маминой руки, от детского страха брата и вопроса: больно или не больно, когда убивают? Сразу от всего кошмара. И главное, от возможного нового будущего зверя с нагайкой. Если жизнь такая, мир такой, ничего не нужно! Слышите? Слышишь, товарищ Чигорин! И ты, Мефистофель! Не нужно! Стреляйте, только скорее! Ради бога, скорей!

И Швейцария тоже не нужна. Хоть там и высокие альпийские прекрасные луга, ледники… Но к чему высокие чистые вершины, если в ее России нет ничего высокого и прекрасного. В русских людях. Ах, как трудно во всем разобраться, да еще когда голова раскалывается от побоев. Рана кровоточит. Там, в Швейцарии, белоснежные снега на вершинах, но эту кровь они не остановят, даже если приложить к голове все швейцарские ледники!

Вдруг теплушка заскрипела, заскрежетала, их куда-то повезли. Остановился поезд только на рассвете.