Вадим Сикорский - Капля в океане

Судьи ждали. Кожаный следователь так и застыл на незримых стременах, внушая ей взглядом: «Промолчи! И тебя простят, тебя помилуют!» Но вдруг что-то в ней снова взвилось на дыбы, что-то такое, отчего она неожиданно для себя самой встала и, глядя прямо на судей, таким же отчетливым, как на экзамене, голосом ответила:

— За что я ненавижу? За то, что они жестокие, они расстреливают учащуюся молодежь, ни в чем не виноватую.

Мефистофель обмяк на стуле. Глаза его погасли. Он медленно повернулся к тройке. А Кира продолжала стоять спокойно, с вызовом глядя на судей.

— А откуда же вы это взяли, милая девушка, про молодежь и расстрелы? — спросил бритоголовый.

— Мне рассказывали, — твердо ответила Кира.

— А ему вот белые разрывной пулей ранили руку, — вдруг хриплым тихим голосом сказал левый судья, указывая на правого, высокого и хмурого, у которого рука на перевязи. — Это не жестоко, по-вашему?

— Ну, значит, они тоже мерзавцы! — не задумываясь и совершенно искренне отчеканила Кира.

Раненый вдруг засмеялся. Улыбнулись и оба других.

— Про красных это она с чужого голоса, ясно, ее дядюшка сагитировал, — сдавленным тенором вставил Мефистофель. Бритоголовый кивнул и сказал Кире:

— Можете идти. Вы свободны.

Кира смотрела на него, не понимая. Она собиралась ответить Мефистофелю, но тот, словно чувствуя это, продолжал сам что-то говорить, явно чтобы не дать ей.

— Вы свободны! — громко повторил главный судья, улыбаясь.

Кира окаменела. Когда до нее наконец дошел поначалу совершенно непостижимый смысл сказанного, она молча повернулась и вдруг опрометью бросилась к дверям, не помня ничего, не поблагодарив, не сказав ни слова.

— Ишь как понеслась, стрекоза! Радость-то какая! — с очень доброй улыбкой сказал бритоголовый.

Кира не помнила, как пролетела по палубе, самостоятельно, уже без конвоира, как ворвалась в каюту закричав с порога: «Мы свободны! Свободны! Жизнь! Жизнь!»

Опомнилась Кира, когда они все трое, плача, обнимались.

На следующее утро Подольский пригласил Киру прогуляться по палубе, а она сразу же попросила его помочь дяде.

— Он расстрелян, — коротко ответил Мефистофель.

— Что?! — Кира обомлела.

— Вчера утром.

— О, боже! Я теперь на всю жизнь перед ним виновата!

— Ни в чем не виноваты, он был обречен.

Кира заплакала.

— Ту фразу в дневнике, — сказала она, справившись со слезами, — я написала под влиянием восхищения красными, если хотите знать! Я всегда называла мальчишек, которые мне нравились, покоряли меня храбростью и ловкостью, ч е р т я м и. Называла восхищенно и завидовала, что я не мужчина. Вам теперь понятно? Именно в этом смысле, и только в этом, я и написала: «Красные ч е р т и взяли Казань». Помните песню: «Ну-ка, Филька, черт, пляши»!

Подольский, принявший сначала все это за бред, вслушивался все внимательнее. И когда смысл наконец дошел до него, вскричал:

— Как же это мне самому не пришло в голову! А вы-то, вы-то какого черта молчали, почему не пояснили суду, Чигорину?

— Чигорин и не спрашивал, а сразу: к стенке! Подумал бы, я трушу. А теперь можно, теперь мне врать нечего.

— Девчонка! Какая же вы еще глупая девчонка! Извините, пожалуйста. Жизни вы не знаете, вас бы пристрелили как пичужку, мелкую синичку! И никто бы не поинтересовался вашей грамматикой. Кому, богу объясняли бы на том свете свои филологические тонкости? Нюансы?

После этого разговора у них был еще один, более спокойный и лирический. Оказалось, Подольский — бывший студент архитектурного института. А до этого два года учился на юридическом факультете, что и побудило партию направить его на работу в трибунал.

На следующий после освобождения день Коркины в сопровождении Подольского уехали в Окинск. По дороге Подольский признался, что во время той командировки заходил в их дом и ему очень понравилась девушка, изображенная на пастелевом портрете. Узнав, что она дочь хозяйки и арестована Чигориным, он отправился к тому в штаб отряда. Здесь и воспользовался своими полномочиями, вырвал их всех у Чигорина и увез, передав в распоряжение трибунала. Когда он увидел Киру живую, оригинал, с которого писали портрет, у него появилось чувство, какое он знал лишь по стихам и романам. Тогда-то он и решил во что бы то ни стало спасти ее, брата и ее мать.

В Окинске Коркины пробыли два дня, собрали самое необходимое, прихватили роковой пастелевый портрет и уехали в Казань. Подольский к этому времени успел выполнить служебные поручения и вызвался сопровождать их до Казани, теперь уже только в качестве личного телохранителя.