Вадим Сикорский - Капля в океане

Д. Д. засмеялся, вспомнив выражение прекрасного, иисусова лица Левы, когда тот сказал: «Ты, Митя, ставишь заранее обреченный эксперимент: сделать всю свою жизнь безоблачно счастливой. Это в принципе невозможно, даже если тебя не делают несчастным несчастья других».

«А я вот пока держусь, — улыбаясь, думал Д. Д. — Еще столько же продержаться — и эксперимент можно считать удачным».

Он отдыхал после дороги: хоть и в собственной машине, а утомительно. Развалился, плюхнувшись на кровать в своей всегдашней отдельной комнате, в том же, ставшем уже родным доме отдыха.

«Ах, Монтень, Монтеньчик, — думал Д. Д., вспоминая недавно перечитанные «Опыты». — Увещевал: жить надо согласно разуму. Но ведь разум-то у каждого свой! Оттого и сам Монтеньчик у каждого тоже — свой! Впрочем, Монтень и сам это великолепно понимал. Тот, кто вещает истину, сказал великий Мишель, может быть таким же дураком, как и тот, кто городит вздор. Но это ладно! Главное другое: нелепо, говорит, в ущерб тому, что даровано тебе сегодня, заботиться о том, что будет, когда тебя самого уже не будет. Идеальный для курорта философ! Поэтому все институтские дрязги вон из головы! Прочь! А заодно и домашние, личные заботы прочь! Справедливо было бы самый лучший, показательный дом отдыха в Крыму назвать именем Монтеньчика. Хотя есть у него же и другое… Но прочь, прочь! Ах, Лева, Лева, колхозничек мой, председательчик дорогой! Сам туда ринулся, бедолага. А ведь сам вспоминал однажды, что еще Дионисий издевался над грамматиками, скрупулезно изучающими бедствия Одиссея, не замечая при этом свои собственные! И еще над ораторами, проповедующими справедливость, но не соблюдающими ее на деле. Ты все это прекрасно знаешь, дорогой Лев! Начитанный Лев. И все-таки в колхоз! Почему? Мой рассудок тошнит от чувств: «степная кобылица!» Она и Юлиана понесла бог знает куда. И занесла в тюрьму. Но прочь! К черту весь этот московский хлам! Отрешимся от старого мира! И руки умоем. Точнее руку. Но прочь все думы! И сейчас же купаться! Немедленно на пляж».

Напевая, Д. Д. встал с кровати, принес из машины главный чемодан, раскрыл и стал переодеваться, быстро и ловко управляясь единственной рукой. Но мысли помимо его воли не утихали: «Мелкая философия праздного интеллигента? Древняя банальность? А если серьезно смотреть на мир, выходит вдруг почему-то «как страшно все, как дико…». Это Юлиан давно еще сказал: «Мелкая философия». А Левка сразу поддакнул! Но все древнее осталось в силе, милые граждане СССР! Все, и во главе с тем же господом богом. О, взрывной, торпедно-снарядный Юлиан. Обыкновенный гений. Домашний демиург. Примус. А рядом этот иисусистый. Иисусохристосистый Лева. Подвижник! А Юлиан когда вспыхивает — кажется: от него по комнате блики. Зайчики по всему миру… Ну и что? Торпеда попала в тюрьму, и тюрьма не взорвалась. Примус погас без подкачки. Бесноватый благородно законопатил себя на четыре года. Теперь уже тюремный, камерный гений. Камерный гений — ха-ха! Это хорошо. Вулканически, как он сам выражается. Но просто уму непостижимо: Мила у него выклянчила доверенность на машину, и в первый же вечер покатила к подруге, хвастать! И, ясное дело, тут же влипла, удрала, даже не остановившись, подальше от сбитой старушки, домой. И как ни в чем не бывало, и мужу ни гугу. Уж только когда ГАИ разыскала машину и владельца, она раскололась и бухнулась Юлиану в ножки. А он, вулканический лопух, рассусолился. И все принял на себя. Да еще было отягчающее обстоятельство: удрал, не оказав помощи! Правда, можно объяснить: не заметил. Ночь, переулок темный. Теперь Мила в машине у нового мужа, а первый муж вместо нее — в тюрьме. Наплевала она на его благородство и п е р е в ы ш л а замуж. Водительские права, как выяснилось, она получила хотя еще и при Юлиане, но уже с помощью будущего мужа. И к тому же фуксом, по высокому блату. А у Юлиана, дурака, выклянчила доверенность на машину, мол, получается — зря мучилась, сдавала экзамены в ГАИ. Сквозь всю эту хорошо заштрихованную историю с новым мужем просматривается зловещий образ ее матери, через два года, но в конце концов садистически сообщившей Юлиану, заключенному, обо всем. Вот тогда-то, два года спустя, торпеда чуть и вправду не разнесла тюремные стены и ограды. Но — «броня крепка…». Советовали ему, дураку, после этого предательства — теперь-то уж! — не прикрывать ее. Подать на апелляцию, написать правду. Так нет! Решил: пусть она лучше никогда со своими угрызениями совести счастлива не будет! А она, слышно, очень даже счастлива. Вот она, так называемая истинная любовь. А если бы не любовь, а так, только игра и все легко, проиграла бы Мила! Сдул бы он тогда как пушинки всю чепуху ее словес и причитаний. И все дела. И где же тут усматривается подлость? Она же сама п р е с т у п и л а, сама и в ответе. Вы считаете, люди, что все в мире фундаментально, серьезно, трагично? Может быть! И вот рафинированный Иисус, Эрудит Евгеньевич, тоже сунул свой талант и свою жизнь под выцветшее сукно председательского стола в колхозе. Колхозная тьмутаракань. Вы утверждаете, люди, жизнь — опера, а не оперетта? Наверное, на столе и сукна-то никакого нет. А всего-навсего полуистлевшая, с завитушками, драная клеенка. С чернильными расплывами. Жена к нему не едет. Что ж, Вику понять очень даже можно! Клавка бы и то не поехала. Впрочем, Клава бы сдуру именно и поехала. Милка, Милка, пробы ставить негде! Да она и у него-то самого, у Д. Д., клянчила, как маленькая: «Мить, дай порулить!» Он ни разу не дал, несмотря на ее косу, а домашний гений — вот, пожалуйста, Чокнутый! Еще в детстве, тогда, в игре, заржал как лошадь от избытка чувств и вот снова ржанул. Ладно. Чего уж теперь, досиживает последние часы. А вот Левку из колхоза не отпустят! Даже если очень запросится. Разве только опять — шеф? Но Левка пошел на заклание, не воротишь: жертвенники упрямее ослов! Впрочем, у Левки воспаленная совесть, и вот он ее лечит колхозными примочками. Из навоза. Воистину хуже свинцовых! «Иисус Христос пошел в колхоз. Тяжелый крест, не пьет не ест». Это придумал домашний Гений, домген. А ты сумей-ка, будучи фигурой на шахматной доске, остаться вне игры! Вот в чем гвоздь программы! Попробуй не ввязаться. Будь философом. Выше страстей. Они толкают, проклятые, в бой. Стоять в стороне и остаться при всех орденах — трудное искусство. Ах, черт, все-таки он тучки сюда прихватил! Из Москвы, с московского небосклона. Давно этого не бывало, чтобы в отпуске серьезное в башке. Никогда не было, это все тетка слезоточивая, предотъездная кликуша. Взбаламутила-таки, добренькая тетечка Лелечка. Инфаркты и канцеры чаще всего именно от милых и добрых, никто тебе не может так мягко, нежно, незаметно хлеборезку прямо в кишки запихать, как они. Правда, излитое теткой действительно интересно. Только уж слишком копнула душу. А мать-то какова! А отец! А этот старый тощий архитектор! Кантовы слова: «Чем бы мы были без страданий», которыми так любил козырять Левка, не для него, Д. Д. Вот и докозырялся до колхоза. А Юлиан, повторяя их, даже сильно колошматил себя в грудь, словно горилла. И доколошматился до тюрьмы. И все-таки мысли после этой тетки почему-то не дают покоя, черт ее подери. Надо бы, худо-бедно, все же оправдаться перед собой! Нет, надо упорядочить снова этот неожиданно перекосившийся мир точной философией! Надмирный Изобретатель. Главный Конструктор. Место Игры великолепное. Условия замечательные: горы, моря, поля, леса, реки. Поэзия. Музыка. Мыши. Слоны. Мотыльки. Киты. Мятежи. Поклонения. Нации. Границы. Цивилизации. Монахини. Развратницы. Черви. Боги. Ах, чертова тетка! Но, слава богу, это редко теперь. Давно уже он не болел т а к и м и думами. Все в душе сбалансировано и спокойно. Человек не цветок: солнечный свет вбирать в себя может, любоваться собой — пожалуйста, но сорвать себя — кукиш с маслом! И он, Д. Д., старается держаться подальше от чужой, особенно державной, любви к цветам. Да заодно и от женских цепких ручек: все женщины любят сорванные мертвые цветы пришпиливать к своей душной груди. Даже невинная юная мать в безмятежном сне способна насмерть приспать младенца. О, черные искры от черного огня!