Вадим Сикорский - Капля в океане

Примерно так же она звонила еще два дня. А потом вдруг расстроенный голос: Пусику хуже, совсем разболелся.

Аскольд Викторович уже решился на развод, еще раз перечитав письмо Марины. И на серьезный немедленный деловой разговор с Верой. Но она приехала, налетев на него со своей обезьяньей трагедией, и как-то сразу смяла этот разводный порыв. Получилась какая-то неправдоподобная завеса из хлопот, аханий, ее обычных концертных отсутствий. Какого-то хлама бытовых мелочей. И страстных забот о больном Пусике, опять возвращенном в дом.

Он отложил разговор до успокоения.

Пусик действительно страдал, ничего не ел, вид несчастный.

И вдруг катастрофа: Пусик умер. Веры в это время не было дома.

А едва она открыла дверь, он ей сразу же сообщил о несчастье. Она осела на пороге, потом отступила на шаг, повернулась, рухнула на лестницу и зарыдала. Аскольд Викторович втащил ее в прихожую, снял пальто. Шатаясь, она вошла в комнату, бросилась к мертвому Пусику и запричитала. По-настоящему, по-бабьи, по-русски, в голос. Она тыкалась лицом в бездыханное тельце, прикрытое одеялом. И вдруг забормотала:

— Это я виновата. Я. Нельзя мне уходить. Надо было держать его все время под присмотром врача. Я виновата. Я!

— Что ты, Вера? — уговаривал Аскольд Викторович. — Кто же мог знать, предвидеть?..

Он отвез Пусика на ветеринарный пункт и там сдал, как полагается. И, уходя, с неожиданной болью взглянул на сверток: из-под одеяльца душераздирающе торчал длинный серый хвост. Сверток лежал на небольшом столе в большой комнате.

Вера переживала случившееся очень долго. Каждый раз, входя в дом, она начинала рыдать, причитать:

— Все напоминает о нем, мне кажется, вот он сидит… Я виновата. Бедный, бедненький Пуся…

Прошел месяц, а Вера все плакала. И ни о каком разводе, конечно, не только говорить, но и думать пока было нельзя. Иначе уж слишком жестоко. Вера плакала очень редко и всегда либо со злости, либо от жалости к себе. И впервые она плакала от жалости к другому существу. И ее было жальче, чем рыдающих добрых людей.

Аскольд Викторович часто заставал ее в таком состоянии. Она плакала уединенно, тихо, и именно это было особенно невыносимо. Хуже даже страшных кладбищенских, но публичных причитаний.

Нет, Пусик не отнятая смертью игрушка, а ее настоящая потеря.

Вера, Вера… Как она думает изнутри, как чувствует? Может быть, она вообще пришла в этот мир, как на бал? А жизнь оказалась не веселым вальсом. И она обиделась на все, обозлилась на всех, ожесточилась, что ей подсунули такую некрасивую, непраздничную жизнь. Что надо работать, что существуют трудности, быт. Муж — неудачник, а такой был многообещающий, «душа общества»! Да, муж — неудачник. А возможно, весь мир неудачен? И его творец — неудачник? Ах, ей просто не повезло!..

Утихать все стало только к концу второго месяца. Первый признак выздоравливания появился тогда, когда она накричала на мужа, что он, наверное, рад ее несчастью. И что виноват во всем именно он, потому что он один присутствовал при смерти обезьяны. Аскольд Викторович только махнул рукой и не стал спорить.

Наконец она восстановилась, опять стала веселой, то радостно щебечущей, то злобно скандальной.

Он понимал: Марина все-таки, наверное, мучительно ждала его окончательного решения, несмотря на письмо. А он все не звонил ей, хотя она, конечно, давно уже в Москве.

Ругал себя сентиментальным идиотом, размазней, но все боялся нанести Вере лишний удар. И почему-то чувствовал, что удар-то будет двойным: и по себе тоже! Странно, но мысль о разлуке с Верой всегда отдавалась в нем болью.

Наконец все как-то вошло в свою привычную колею, стало как обычно. И на работе, где все было пока по-прежнему. И только личная жизнь Аскольда Викторовича, давно вписавшаяся в некий равнобедренный треугольник, даже слишком равнобедренный: мать — Марина — Вера, раскололась. Распалась. Не стало одной из сторон. Он не звонил, терпел. И все глубже чувствовал, как без Марины тоскливо и одиноко.

Он твердо решил на этот раз не спешить, не стараться скорее опять зажить нетерпеливым зыбким счастьем. Не спешить хватать наслаждения, как рыба воздух. А основательно взвесить, разобраться и для этого призвать на помощь время. И, главное, уравновеситься, сосредоточиться внутренне. Как говорят спортсмены, собраться. Собраться перед каким-то новым и уже последним рывком в жизни.

Он даже ни разу не удосужился заглянуть в дневник и в свою Летопись. Хотя ему давно не терпелось записать впечатления от тушения пожаров и все последние события. Не доходили руки. Он отстал с занятиями в институте и наверстывал. И еще мешала неустойчивость душевная, какая-то психическая мутность. И вот только сегодня, вернувшись с работы и попив чаю, он наконец-то вытащил из письменного стола свою толстенную книгу.