Вадим Сикорский - Капля в океане

Аскольд Викторович сунул письмо в карман и стал расхаживать по комнате.

Нет, надо отнестись к этому легко. Никаких страданий, к черту страдания! Возможно, вообще это женские штучки. Каприз. Провокация. Чтобы он под угрозой ушел к ней. Конечно, если бы она была в Москве и если бы он ей позвонил сейчас и сказал, что расходится с Верой, все было бы в порядке! И железные решения Марины разрушились бы мгновенно, как соломенные.

Но, вспоминая слова письма, он все яснее и глубже чувствовал, что ничего больше не будет. Ведь он же не может действительно послать телеграмму или позвонить сейчас же и сказать это. Но Марина не простит ему собственных долгих страданий. Надо бы или теперь же, или никогда. Она в отъезде, но как только вернется, сразу же! Марина не бросает слова на ветер. Слишком она из одного куска. И, может быть, надеется, что он узнает у ее матери адрес и напишет.

Батюшки мои, боже ты мой! Да что произошло-то! Ну, побыл в переделке немного, ну, она его навестила. И все? И все! И всего то!

«Серьезное… возвращение…» А что, собственно, серьезного и какое торжественное возвращение? Другие, вон по скольку раз уезжают в опасные экспедиции. Сергей, например. Ну и что? Не с войны же он вернулся и не на год уезжал. Всего-то месяц с небольшим.

Батюшки мои, боже ты мой! Он-то боялся, волновался, что она погибла там, в овраге! Больной, но на почту завернул… А она, на́ тебе, и без того огня, без пожара, без того торфа, без всякого стихийного бедствия! А от своего же какого-то огня, от своего какого-то, видно, давно тлевшего в ней торфа, вдруг сгорела. Для него сгорела. Погибла. Не в овраге, а здесь, в Москве. Да какая ему-то разница! Как, что и отчего. Факт, что погибла, и все. Для него. И для кого она там где-то существует, не важно!

Торф чадил, чадил…

Что ж, переход количества в качество. В какое-то жуткое, странное, неожиданное качество! Да, он ее потерял. Ну что ж, сам виноват, слишком долго чадил. Полугорел. Нет, она уже не воскреснет в его жизни. Мертвые не воскресают.

Веселая сила Веры и организованная тишина и нежность, мягкость Марины. Металлический звон Веры и валторны Марины. Но соединение невозможно в этом мире. Надо выбирать. А он всю жизнь и во всем как буриданов осел. Ну, все-таки не как осел, все-таки поел сена из обеих охапок! Фу, пошлость!

Да и вообще-то он такой. Вселюб. Вина одна: все любит. Все фрукты и ягоды. И науки и искусства. Но это нельзя — не хватит человеческой жизни, сил. Если ты не гений, конечно. Да и гениям тоже не сладко. Никто не обнимет необъятное.

Но почему же все-таки именно сейчас? А как он мечтал: она придет к матери, и будет такой приятный вечер. Но, впрочем, хотел же и Веру пригласить… в душе…

Аскольд Викторович с досадой махнул письмом и даже топнул ногой.

Она пишет: «возвратишься к жене». Какая разница, по какому адресу возвращаешься!..

А все-таки действительно, к кому он вернулся? Себя-то чего обманывать! Да ни к кому. Домой. И все. Но, однако, смог бы он вернуться не домой, не к Вере? Пожалуй, не смог бы. Не смог бы, и все. В чем дело? Нет-нет, прочь все это, к черту эту поднимающуюся боль! Прочь! Сгинь! Или боль, или жизнь! Они для него несовместны.

И вдруг перед ним опять возникло, просияло то серебряное юношеское озерцо, полудетская красота. И лицо его мгновенно преобразилось из страдающего и растерянного в мечтательное и молитвенное. И он застыл в этой своей прекрасной серебряной каталепсии. Серебряный проводок, клемма, контакт с вечным.

— Чего так долго не идешь? — спросила из дверей мать. — Пойдем, все готово, чай вскипел. А что пишет Марина?

Но он не слышал. Он отсутствовал. Внимательно присмотревшись, она тихо вышла, прикрыла дверь. Она знала эту его особенность, это особое выражение лица.

Аскольд Викторович очнулся, переложил письмо из внешнего кармана пиджака во внутренний, куда обычно клал важные документы. И даже застегнул его на пуговицу. И пробасил почему-то громко, хоть и сам себе:

— Ну, все. Все — так все!

Встал и решительно пошел на кухню, где мать уже накрывала на стол.

Аскольд Викторович рассказывал о пожарах, о Сергее, о больнице. А сам думал: может, позвонить все-таки, несмотря на запрет? Впрочем, время еще есть. Пока Марина вернется, все прояснится, утрясется и в нем самом.

Вера позвонила на следующее утро. Вроде бы обрадовалась, долго звенела своим серебристым сопрано. Звала на дачу, посидеть с Пусиком, который неважно себя чувствует. При этом голос ее потускнел. Но он ответил: спасибо, воздухом надышался, в лесу пожил. И услышал ее колокольчиковый смех.