Вадим Сикорский - Капля в океане

Да, тетрадь… Вот его самосуд.

Веры не было, у нее концерт. Он прилег на кровать, полистал последние страницы и задумался. Позади еще один кусочек жизни, небольшой, но, может быть, самый важный перегон. Хотя уже и бывало, что он так считал. Но теперь на ошибки и на их исправление времени нет. Вот в чем разница. И если прав Оскар Уайльд, сказавший, что опытом люди называют свои ошибки, то у него, Аскольда Викторовича, опыт огромный. Только помогает ли он в таких делах?

Да, есть такие типы неудачников вроде него. Например, какой-нибудь седой младший офицер. Встречаются такие, жалковатые, смешноватые. А он-то даже рядовой! Есть анекдот: мимо генерала, беседующего с полковником, проходит статный седой лейтенант. Он запросто кивает генералу, а тот встает, протягивает ему руку и обращается очень уважительно по имени и отчеству. Лейтенант уходит. Полковник вслух удивляется: генерал, а встал и так приветствовал. Тогда генерал делает быстрое движение у поверхности стола, поймав муху. И хвастаясь ловкостью, подносит ее к уху полковника с вопросом: «Жужжит?» Полковник прислушивается и говорит угодливо: «Жужжит, товарищ генерал» А генерал раскрывает пустую руку, в которой нет никакой мухи, и говорит лукаво: «А вот у него не жужжит. Никогда не жужжит. Поэтому он всего-навсего лейтенант. И будет им всегда».

Он скоро устал читать, ведь после рабочего дня. Встал, положил тяжелую тетрадь на место и вдруг почувствовал жуткую, совсем неожиданную тоску. И, почувствовав ее, вопреки всякой логике и принятому решению действовать основательно, медленно и раз навсегда, вдруг снял трубку и легко, словно не было ни письма, ни двух с половиной месяцев разлуки, позвонил Марине. Но все-таки вздрогнул, взвинтился, когда услышал знакомый, тихий, нежный голос, ее низкую валторну. Будто хлебнул какого-то странного и приятного, целебного и страшного, волнующего снадобья.

— Да, алло…

— Марина? Это я. Аскольд.

— Да, я узнала.

Голос задрожал, она замолчала.

— Марина, зачем ты это сделала? И сама страдаешь, и я.

Словно не он говорил, а кто-то за него. В трубке тихий, усталый, подавляющий слезы голос:

— Я просила же не звонить. Еще слишком рано, не пришло время. Когда я смогу спокойно говорить, я, возможно, сама позвоню. Но еще очень, очень нескоро.

— Марина, я поговорю с Верой. Но я хочу знать: может быть, у тебя что-то изменилось, и я зря?..

— Ничего не изменилось. И не изменится. Как и у тебя.

— Но, Марина, я хочу поговорить с ней.

— Если бы хотел, давно бы сделал. Но ты не можешь, я это поняла и знаю.

Голос у нее был и печальный и уверенный. Волнение она поборола, слезы тоже.

— Я ведь очень болел, был в больнице. А когда вернулся домой, умер Пусик. Вера была невменяема. Да и сейчас еще очень расстроена.

— Я тоже была, как ты выражаешься, расстроена. Но ты избрал страдалицей меня, не ее. Пусть другие страдают, а такие, как твоя Вера, всегда выигрывают.

Ее мягкую валторну опять стали разъедать слезы, как кислота. Она сказала:

— Не могу, извини, в комнату вошли дочь и мама.

И повесила трубку.

Он закрыл лицо руками, склонился над телефоном и долго так сидел. Потом поднялся, вышел на кухню, выпил воды и, проглотив две таблетки валерьянового экстракта, лег спать. Лег спать с твердым решением завтра же поговорить с Верой и сообщить ей о своем уходе! Сегодня она вернется поздно, будет крик и бессонная ночь.

На следующее утро, когда он встал, Веры уже но было. Значит, опять воскресный концерт. Но наконец-то он решился действительно твердо. За утро все обдумал, все слова и даже что он станет делать в том или в ином случае. И что ответит на все возможные ее слова и действия. Переехать надо пока к матери. Но без объяснений и разговора, а так, оставив только записку, он не мог.

Но как обычно бывало с Верой, все произошло совершенно неожиданно. Она всегда звонила в дверь, несмотря на то что имела свои ключи. Он организовал на лице экстремально серьезное, холодное и мрачное выражение. Но само то, что для этого понадобились немалые усилия, уже было признаком чего-то опять несерьезного.

Она быстро прошла в свою комнату, бросив на диванчик концертный чемодан. Он вошел следом и сразу голосом с самыми металлическими нотами, какие только сумел изобразить, сказал:

— Вера, нам надо серьезно поговорить.

Она ответила почему-то сразу возмущенно и нетерпеливо:

— Может быть, мне будет позволено отдохнуть дороги? И хотя бы переодеться! Я голодная и замерзла. — И вдруг совершенно неожиданно жалобно добавила: — Бедный, бедный Пусик. Конечно, разве он мог выжить! Родился босиком. И жил босиком. А мне вот и так-то холодно, даже в теплых сапогах.