Вадим Сикорский - Капля в океане

— Как-то там Сергей Сергеевич, — сказал доктор. — Замечательный врач и человек. Его приглашают то и дело консультировать. Огромный опыт.

— Я его знаю давно, — сказал Грандиевский. — По счастью, не как врача.

Гуляли долго. Доктор разговорился, рассказывал о себе. Очень милый, изящный человек, типичный, прирожденный врач. Повадки женственно-мягкие. Волновался за своих больных. Сокрушался, что неожиданный отъезд поломал все отпускные планы, вынашиваемые целый год. Видно было, он не только никогда не встречался с настоящими испытаниями, но даже не очень представлял себе их действительные масштабы. И хоть имел дело с истинными страданиями, но всегда с чужими. Привык спать в чистой постели, ежедневно принимать ванну, питаться по режиму и засыпать с книгой. В ближайшей перспективе кандидат наук. Практика, внимательное отношение к больным, строгое выполнение долга. Жизнь трагически точна и стерильно ясна. Философии не любил и всякие энтелехии и онтологии отвергал, считая, что простая стерильная салфетка, не говоря уже о компрессе, полезнее человеку. А грелка и градусник не могут идти ни в какое сравнение с Кантом и Спинозой. Итак, жизнь градуирована и точна, как градусник.

А вообще-то, думал Аскольд Викторович, доктор в чем-то и прав. На самом деле, в моменты усиления энергии самой истории, ее деятельности проклятые философские вопросы отступают на второй план. Первостепенным становится быт. Воображение захватывает сама жизнь, разум занят решением непреложных сиюминутных проблем. Человека закручивает сама «суета сует», и это прекрасно. Наконец-то перестает мучить все, что необъяснимо в принципе. А необъяснимым и не нужно заниматься. Это уже вопрос той или иной веры или неверия. Веры, основанной на кажущейся эфемерной интуиции. Или веры, принятой путем несложного жребия: орел или решка. Бог или материя. Смерть или бессмертие.

Расставшись с доктором, Аскольд Викторович до вечера бродил по окрестностям. После ужина поболтал с новым знакомым — веселым анекдотистом, рассказавшим, что он работает на комбинате сварщиком, часто ездит в командировки и жизнью доволен выше макушки. Потом Аскольд Викторович любовался закатным небом. И вот настала ночь, непроглядная настолько же, насколько был ярок и лучезарен день. И чем чернее и непрогляднее ночь, тем чище, крупнее и ярче на небе звезды. Но они ничуть не прибавляли света черной земле. Вместе с тьмою землю охватил и холод, такой же резкий и беспощадный, как дневная жара.

Аскольд Викторович устроился под березой, около был уютный кустик. Лежал с открытыми глазами и смотрел в небо сквозь листву. Он испытывал какое-то странное ощущение тоски и одновременно радости причастия к незнакомому, но нужному делу. Нарушился привычный ритм, привычная жизнь. И это было любопытно, хотя в его возрасте и не до приключений. Впрочем, здесь очень многие были постарше его, кое-кому даже за пятьдесят.

Вся ночь бессонная. Вся. Он никогда этого не забудет. И это огромное беспросветное поле.

В отдалении загорелся костер. Это там, куда сначала прибыли, шагах в двухстах. Поле еще бескрайней, чем небо. Может быть, оттого, что небо все в звездах, небывало ясных. В небе хоть что-то есть, хоть эти звезды, а в поле ничего, одна непроглядная огромная тьма. И вот завеселился костер.

Часа в два ночи от бессонницы уже накопилась какая-то тоскливая усталость. И вдруг переродилась в юношески сильную, молодую тоску. Даже не верилось, что это все не снится — поле и костер. А почему-то, наоборот, все дальше становилось привычное, московское. И не от впечатлительности. Его квартира уплывала, как далекий пароход, и корма уже терялась за горизонтом. Подумать только, это все произошло за несколько часов. Странно, как все-таки человек зависит от всего, что вокруг, что с ним происходит реально.

И уже действительность — вот это поле, и эти люди чуть ли не родня. А Москва нереальна. А дача уж и совсем как в тумане. Он уже не принадлежит себе, а принадлежит этому двинувшемуся пласту жизни, в который он попал и которым был захвачен.

Аскольд Викторович, согревшись у костра, нашел поблизости другой кустик, у леса, лег снова на землю и, подложив под голову противогаз, опять попытался заснуть. Но было холодно, и заснуть так и не удалось. Свитер слишком тонок, пиджачок легковат. Теперь появилось странное ощущение игры. Чего-то нереального. А может быть, наоборот? Нереальной была предыдущая жизнь, жизнь в каменном городском искусственном быте, а это настоящее? Вот так спать под звездами, как спали древние пастухи-пророки. Когда открывали глаза, сразу упирались в звезды, в сказочное небо. А будило их утро. И под боком ласковая трава. И, кажется, спишь в обнимку с самой землей, с этими листками и травой… С самим богом. Спишь в обнимку с самим богом…