Ивайло Петров - Избранное

Однажды вечером на Мусу тоже что-то нашло и она принялась мечтать о всяких несуразных вещах. Как мы знаем из народного творчества, у маленьких людей мечты всегда бывают большие. В сказках, например, самые бедные молодцы и девицы из народа становятся царскими зятьями и невестками. В жизни маленькие люди тоже мечтают стать министрами, генералами и тому подобными большими начальниками. Вот и Муса натянула потуже узду своего воображения и принялась мечтать о слоеном пироге — его в нашем крае называют «каварма». У нее перед глазами наверху, на полке, стоял большой круглый медный противень, в котором отражался лунный свет. Наверное, этот противень и напомнил Мусе о каварме.

— Будь у меня немножко мучки, — сказала она, — но только мелкого помола, немножко маслица, брынзы, молочка… да еще пара яичек, я бы мигом сварганила каварму. Раскатала бы тесто тоненько-тоненько на много слоев, чтобы каждый слой был совсем прозрачный, как мой головной платок.

— Чего нет, того завсегда и хочется, — заметил скептически маэстро. Легкая спазма поднялась у него от желудка, сдавила горло и заставила проглотить слюну.

Халупа наполнилась дымом сухих поленьев, запахом топленого масла и теплого молока — это Муса намазала противень, поставила на огонь и принялась укладывать слои теста, тоненькие, как ее головной платок.

— Вот так, положим еще один, — говорила она, сидя на подушках, с пустым противнем в руках. — Теперь накрошим брынзу. А как только каварма испечется, польем взбитыми с молочком яйцами и прикроем крышечкой!..

— Да уймись ты, а то поколочу! — злобно крикнул маэстро, и, хотя это было не эстетично, рот его наполнился слюной, и он громко причмокнул, будто голодный пес. Но Муса не хотела, чтобы пирог пригорел, и потому все внимание сосредоточила на противне, от которого шло райское благоухание. Масло шипело, тоненькие розовые корочки корчились, подрумяниваясь, а пышный слой яиц, взбитых с молоком, дышал, пузырями выпуская горячий пар. Вот наконец Муса сняла противень с огня и с нетерпением принялась делить каварму на восемь частей. Вдруг она вскрикнула: «Ой, ой-ой! Обожглась!» — и сунула палец в рот. Тогда восьмилетний Мемед закричал: «Дай я! Дай я!» — и протянул руки, чтобы взять противень. Другие пятеро мальчуганов уже давно сидели рядышком на подстилке и расширенными ноздрями вдыхали райское благоухание. Глаза их горели, как глаза голодных крысят. Семнадцатилетний Али вырвал противень из рук Мемеда, боясь, как бы тот не слопал бо́льшую часть, но не тут-то было — в противень уже вцепилось еще четыре пары рук. Началась потасовка. Муса бросилась разнимать визжавший клубок живых тел и сама не заметила, как, растрепанная, до крови исцарапанная, оказалась вышвырнутой за порог. Маэстро авторитетным рычанием попытался вразумить дерущихся, но остервеневшая ватага обрушилась на него, и он волей-неволей вынужден был вмешаться. Поднявшись в темноте на колени, он раздавал тумаки направо и налево, куда придется, и при этом ругал и посылал всех к чертовой матери — не к одной, а ко всем чертовым матерям, тем самым поминая свое многоженство. Но цыганята, валтузя друг друга, накинулись на него, схватили за руки и за ноги, а пятнадцатилетний Азис, самый крепкий из них, прижал коленкой голову отца к земле. Оказавшись в положении Гулливера, плененного разъяренными лилипутами, маэстро пришел в неистовую ярость и стал действовать не очень-то по-джентльменски — он щипался, кусался и царапался, а мальчишки, неистово визжа, все больше зверели. Муса тоже вопила — она боялась, как бы в общей драке не придушили самых маленьких, ее собственных.

Те соседи, которые не успели заснуть или едва забылись чутким голодным сном, повскакали с подстилок и бросились на крик. Но как только они узнали, что Таировы не могут поделить каварму, они ворвались в халупу и включились в сражение. Тем временем молва, подгоняемая голодом, уже носилась по цыганским выселкам и оповещала жителей, что у Рамадановых испекли двадцать противней с пирогами и кто поспел, тот и съел. В мгновение ока все вместе с блохами оказались перед халупой маэстро (должен заметить, что многие дамы были «неглиже»). Так как внутри было тесно для крупных боевых операций, они развернулись за порогом… И тут началась тихая теплая лунная Варфоломеевская ночь. Наши цыгане сражались все против всех за кусок слоеной кавармы, испеченной мечтой голодной женщины. Сражались до белой зореньки.

На следующий вечер в цыганских выселках царила необычная тишина, все лежали и зализывали раны. А маэстро, потирая помятые бока, вылез на свет божий, вскарабкался кое-как на поросшую травой крышу и заиграл самую печальную в своей жизни мелодию. И хотя мелодия была печальной, сам он находился в состоянии того глубокого душевного равновесия, когда человек исповедуется в своей грусти перед всем миром и верит, что мир будет этим тронут и завтра станет лучше, если не исправится совсем.