— Эй, Жучка! — позвал один из солдат, вытянув руку и потирая пальцами друг о друга.
Дог нагнул голову и не спеша, размеренным шагом направился к ним. Но шагах в трех снова остановился. Спокойно, гордо и грустно — скорее грустно, чем недоверчиво — смотрел он на солдат. Наморщенный лоб, углы сильных челюстей и спина его были темными, широкая крепкая грудь и лапы — светлыми, а неподвижное мускулистое, будто вылепленное, гладкое туловище — желтое, как глина. Один солдат отломил кусок хлеба, но пес и не взглянул на него; когда он бросил хлеб к его ногам, пес обнюхал хлеб, щелкнул зубами, и все.
— Сытый, господский!.. — решил солдат.
А другой заключил:
— Видать, нежная собака, душа не на месте, убивается, что хозяин ее бросил…
Не прошло и получаса, как подоспела вся рота во главе с подпоручиком. Через час подошли части второго батальона, с тем чтобы продолжить преследование австрийцев, а под вечер появился верхами штаб дивизии. Рыжая собака все это время кружила по площади, подходила к каждому, кто обращал на нее внимание, но относилась ко всем одинаково сдержанно. Все же офицеры, кажется, привлекали ее больше. К прибытию командира дивизии со штабом пес уже получил кличку — «Граф»; очевидно, под влиянием рассказов одного из горожан он был представлен офицерам как собственность смертельно раненного в живот австрийского подпоручика, графа из Вены, молодого и красивого, словно девушка; австрийцы уже мертвого забрали его с собой, несмотря на паническое отступление.
Граф словно разбирался в рангах — окруженный офицерами, он не сводил глаз с дивизионного командира, хотя тот, судя по рассказам, был полной противоположностью его хозяину: коренастый, широкоплечий человек с косматыми бровями над крупными черными глазами, с обвислыми поседевшими усами и коротким полным подбородком. Золотой галун на его измятой фуражке потускнел, эполеты с тремя звездочками потемнели, а мундир побурел от пыли.
— Молодой, ему и года нет! — сказал командир, с отеческой улыбкой разглядывая желтые, чистые, совершенно прозрачные собачьи глаза и сильные, по-юношески важно упирающиеся в землю лапы.
В ответ на голос полковника неподвижный взгляд молодой собаки вспыхнул горячим туманом, а челюсти и мягкие складки в углу рта дрогнули и открыли розовые десны и белоснежные зубы. Командир нагнулся, потрогал теплый мягкий подбородок собаки, а потом опустил руку ей на голову, чтобы погладить ее и приласкать. Граф зажмурился, но головы не опустил и с места не сдвинулся, стоял как вкопанный.
— Хе-хе, а собака с характером, изучает людей, обстановку. А что, если оставить пса при штабе? Вдруг он станет более демократичным, что скажете?
— Господин полковник, если позволите, я возьму его, — смело выступил адъютант подпоручик кавалерии Никола, гибкий подвижной молодой человек с круглой остриженной головой и большими желтыми, как у Графа, глазами.
На следующий день австрийцы полностью были отброшены и за Дрину и за Саву. Наступило чудесное — обманчивое и иллюзорное — перемирие на десять дней. Уже на третий день стало казаться, что так будет вечно. Возвратившиеся горожане занялись починкой, уборкой, восстановлением разграбленных домов и квартир, молодежь по вечерам снова собиралась на площади, заводила дружбу с солдатами и офицерами, возобновились прогулки, песни, игры и танцы.
Подпоручик Никола все свободное время дрессировал Графа и учил его сербскому языку — для собственного удовольствия и для того, чтобы выслужиться перед штабным начальством, позабавить его. Но дело шло не так уж гладко. Имя свое Граф, кажется, усвоил, команды «лежать», «встать», «пошел» тоже, но больше ничего. Николе, бывалому охотнику, по крайней мере в собственных глазах, пришлось убеждать всех вокруг, что доги славятся своей красотой, элегантностью, монументальностью, но глупы и упрямы, не умеют играть с детьми, не позволяют себя наказывать, а когда вырастают, становятся опасными даже для хозяев. Но это ничего, если захотеть, его можно побоями выучить носить в зубах плетку, приносить брошенный камень и разным другим вещам, которые он не хочет усвоить по-хорошему, да только ведь он пленный, в конце концов, а с пленным, да еще таким важным, которому не хватает разве что монокля, нельзя поступать, как с простой дворнягой. Так он был вынужден удовольствоваться тем, что Граф понял сразу и на что согласился по доброй воле.
Когда штабисты выезжали на позиции, Граф оставался дома. Привязывать его не было надобности. В первый раз подпоручик привязал Графа, но потом очень сожалел об этом — собака долго не желала смотреть на него, не брала пищу. По утрам он приводил его к вилле Деспичей, где располагался штаб, и оставлял перед дверью дивизионного командира. Пес лежал как сфинкс, молча провожая взглядом каждого, кто входил или выходил, но вставал только в полдень, когда сам подполковник приглашал его прогуляться и побеседовать.
Читать дальше