Шамиль Идиатуллин - Последнее время

Юкий пошатнулся и сел рядом с Арвуй-кугызой.

– Так не бывает, – убежденно сказал Мурыш. – Так не может быть.

Арвуй-кугыза недоверчиво взглянул себе на плечи и грудь, с последней надеждой вперился глазами в рубаху Юкия. Но грудь того заслоняла борода, поэтому он посмотрел на Мурыша и завыл. Грудь была почти вся черной и осыпа́лась мелкими чешуйками.

– Можешь поднять меня? – спросил Кул.

Озей не понял, откуда он взялся, только что ведь не было.

– Ты видел, что там… – начал он, трясясь от боли и бешенства, но Кул его оборвал.

– Крыло вон лежит, можешь его нацепить и меня поднять? С утеса когда хватал, мог же?

Озей помотал головой, сперва пытаясь сообразить, о чем он, затем показывая, что нет, невозможно, и торопливо объяснил:

– Подъемной силы на двоих не хватит, падать – одно, взлетать…

– Огонь сделай, быстро, – скомандовал Кул, подбегая к обрыву.

– Какой огонь? – спросил Озей раздраженно, но Кул уже подбежал к кромке обрыва и целился из лука. Озей пошел за ним, сперва медленно, но с каждым выстрелом ускоряя шаг, ш-шх, быстрее, ш-шх! – куда он стреляет, ш-ш-шх! там же темно, а потом опять будет говорить, что ничего не помнит и что это сам Озей.

Он встал рядом с Кулом и туповато проследил за следующей стрелой: тонкое темное острие дугой выскочило из колчана, ушло к изгибу лука, замерло перед кулаком Кула и с глухим хлопком исчезло – еле заметная черточка с жужжанием метнулась к лоди и растворилась в темном человечке, человечек упал, а к кулаку уже подтянулось следующее острие.

– Огонь мне дай! – заорал Кул, щелкнув тетивой и на миг повернув лицо к Озею. Глаза у него были узкими и бешеными. – Они всех убьют, огонь давай!

Кокшавуй не надевал крыла с младости. От полетов грубеют плечи, теряется чуткость пальцев и тонкость нюха, рабочие снасти пивовара. Но днем Кокшавуй сам, сдерживая слёзы, выбил и вывернул из печи главный котел, а трубы и подводящие желоба раздергал и пустил на крепеж для тюков и сум, в которые упихивалось всё, без чего мары будет тяжко или грустно на новом месте. Больше он не был пивоваром. А если будет сидеть сейчас, то никакое новое место не дождется мары. Всех убьют шестипалые дикари – из-за того, что Кокшавуй разучился летать.

Он поводил плечами, надеясь, что не сломает их первым взмахом, тяжело побежал по мокрой траве, молясь, чтобы не подвели выставленные на предел цепкости бегунки, все равно поскользнулся, но на втором прыжке взлетел сквозь ночь, сквозь ветер, заворачивающий веки, и сквозь дождь, который больно лупил по лбу и студил заворачиваемые веки.

На середине подъема Кокшавуя обогнал Вайговат, быстро слившийся с чернотой утеса. Он встретил Кокшавуя на вершине, чтобы тот не заходил на посадку раза три, выдернул его из воздуха, помог устоять на ногах и сбросить крыло, сунул ему в руки конец силового клубка и побежал, разматывая стебель, спиной вперед через всю площадку.

– А это зачем? – крикнул Кокшавуй.

Вайговат должен был принять волшбу выстроившихся внизу боевых крылов и отразить ее, обрушив на врага. Сам он колдовать не мог, на Патор-утесе волшбы не было, да утес никогда и не вписывался в рисунок обороны: чтобы прихлопнуть весь берег, достаточно было пятерых крылов на берегу. Но на Юл такая волшба не распространялась, к тому же утренние занятия показали, что волшба может не получиться: земля не помогала, а собственных сил десятков крылов, птенов и мужей, даже умноженных взаимодействием и яростью, не хватает.

И боги перестали помогать людям. Они ушли, но перед уходом послали людям бурю с молниями, способными и испарить любую волшбу, и страшно усилить ее. Патор-утес был огромным и неоспоримым подтверждением этого.

Арвуй-кугыза пытался спорить, но Вайговат сказал: «Ты мне должен, помнишь?» Арвуй-кугыза закрыл больные глаза и отошел.

И Вайговат, уже выросший из боевого возраста, полетел на утес. А Кокшавуй, которому в голову и пришла эта диковатая – особенно для зрелого мужа и пивовара, сроду не волховавшего над предметами крупнее шишек хмеля, – мысль, настоял, что будет помогать. Сам уж не зная как и чем.

Так и не узнал: Вайговат, не ответив, побежал к нацеленному в грозу выступу посреди площадки, обмотал его силовым стеблем, вернулся на обращенную к Юлу сторону и замер, время от времени поглядывая за край.

Кокшавуй заглядывать не решался, боялся сорваться: коленки еще мелко и не в лад подрагивали после полета. Он подождал немного, вытер лицо от дождя, который заливал глаза и рот, затекал в уши и собирал косы и складки одежды неприятными валиками, поёжился и снова закричал: