Шамиль Идиатуллин - Последнее время

Берег прыгнул навстречу, провернулся, подставляя илистое дно под ноги. Кошше продралась сквозь вязкую воду, потеряла равновесие и рухнула коленями на сухое и твердое, отползла подальше от воды и только тогда села, рывком перетащила на грудь, рассмотрела, пытаясь не рыдать, и прижала к себе мальчика. Он дышал часто, но ровно и был даже не очень испуган.

Лайва осталась далеко позади, но Кошше четко ее видела – не только правый борт, мимо которого спешно проплыла, но и левый, с которого только что прыгали узники. Теперь над бортом торчали плечи и головы стражей, кто-то даже свисал, тыча в воду то ли копьем, то ли багром. Но заметнее была не лайва, а две лоди, отрезавшие беглецов от берега. На палубах творилась малопонятная суета, а вода между лайвой и лодями кипела и кричала: в нее били стрелы, десятками.

Кошше мазнула ладонью по глазам, чтобы разлепить ресницы и понять, что за маленькие мачты болтаются на воде. Небо порвалось и вывернулось изнаночным ослепительным светом. Шарахнул гром, сотрясая воду и едва не выбив мальчика из рук Кошше. Оба судорожно вцепились друг в друга. Мальчик больно уткнулся Кошше твердой головой в висок. А Кошше смотрела.

Люди на палубах лодей были лучниками, но не только. На ближней лоди несколько человек застыли вокруг невозможно длинных железных копий, спущенных с бортов у носа и кормы. Одним концом копья прятались в воде, к другому, торчащему, был приделан железный канат, вздернутый на самый верх мачты. На кончике мачты, надставленной металлическим штырем, с шипением плясали искры, медленно падая. Такие же искры плясали на палубе, на опущенных в воду копьях и на копьях поменьше, которые Кошше приняла за маленькие мачты. Копья торчали из тел, распростертых на поверхности воды. Рядом с этими телами качались на волне другие, менее заметные, пробитые стрелами. Их подталкивали новые тела, белесо всплывавшие на поверхность: рыб, мелких и крупных, и людей, старых и молодых. Они мертво распускались друг рядом с другом, будто высушенные цветочные бутоны в кипящем отваре. Тела стариков, женщин, детей. И тела мары.

Стражи поймали молнию и ударили ею в реку, убив тех, кто плыл от лайвы, и тех, кто шел по дну, поняла Кошше.

Над головой коротко и надсадно протрубила птица. Кто летает в такую погоду, с онемелым удивлением подумала Кошше, набираясь сил. Силы требовались, чтобы подняться, не выпустив мальчика и не позволив ему оглянуться, и убежать с ним в траву и лес, шумящий за спиной, в лес, полный, возможно, опасностей, ядовитых колючек и голодных хищников, но в котором не всплывают мертвые дети и старики. Она поймала краем глаза неровное крыло, почти достигшее того берега, и поняла, что это не птица, а горестно кричащий человек – может, даже та самая женщина, что пролетала над Кошше днем.

Огромная птица с криком упала среди мишеней и замельтешила там, дергая и черпая волну кривым крылом. Вильхельм с трудом понял, что это не птица, а человек вроде тех, что недавно проскочили над флотилией по небу, и теперь рассмотрел, что крыло не похоже ни на птичье, ни на нетопырье, ни вообще на крыло, а больше напоминает человеческое предплечье, мышцы которого расплющены и растянуты между длинными плоскими костями. Да и человек был не то чтобы настоящий – сопляк лет двенадцати, к тому же рыдающий.

Вильхельм рявкнул лучнику, выцеливавшему кого-то со стороны берега:

– Стреляй!

Тот вздрогнул, развернулся, тщательно прицелился и спустил тетиву – почти промазав, как обычно бывает при показном старании. Сопляк как раз оторвался от воды, попытавшись выдернуть грузно болтавшуюся на волне тушу, крыло крутнулось гигантским кленовым семечком, воду не черпануло, зато поймало стрелу. Вильхельму показалось, что крыло дернулось и сжалось вокруг стрелы, но клясться он не стал бы. В следующий миг крыло распахнулось чуть не вдвое и выбросило сопляка выше мачты.

Арвуй-кугыза сел, комкая рубаху на груди. Вышивка на вороте вспыхивала и осыпалась, не отдельными нитями, а прядями и кусками. Остальные застыли, пытаясь высмотреть, что происходит на Юле, но лоди и тень утеса все перекрывали.

Эврай, крича, опал чуть в стороне, пробежал несколько шагов и повалился, без малого сминая крыло с торчащей стрелой и выкручивая руки из суставов, но, кажется, уберегся. Крик ушел в стон и шепот, он сипло вдохнул, закашлялся, с трудом сел, глядя перед собой, и пробормотал еле слышно, но все услышали:

– Мать-Перепелка умерла, а я даже поднять не смог.