Шамиль Идиатуллин - Последнее время

Эрнвиг демонстрировал бессловесную и безусловную покорность, поочередно молясь каждому богу, какого вспомнил, чтобы позволил выбраться из передряги – с лайвой, ну или хотя бы живым. Надо было просто бежать, но до этой идеи Эрнвиг дошел слишком поздно, когда лайву уже окружили разномастные и, возможно, собранные похожим образом лоди и скипы, а по обе стороны походного порядка тянулись убийственные берега.

И сейчас не было вокруг ничего, кроме них, с виду таких обыкновенных и даже живописных. Эрнвиг покосился на Улефа, отвел глаза от него, отвел от Вильхельма, пометался взглядом меж колдовских берегов, приуныл и стал смотреть на далекое небо, по которому далеко впереди тем же курсом мчалась, быстро сжимаясь в пылинку и в ничто, странная несимметричная птица. Улеф поболтался рядом, сипло задал несколько добродушных вопросов, весело хмыкнул, не дождавшись ответов, и спустился в трюм.

В трюме было темно, воняло кислым по́том, нечистотами, старичьём и женским страхом – всё как обычно. Свистящий неровный гул замолк, едва сапог Улефа ударил в первую ступень трапа: сброд перестал болтать, причитать и перешептываться. Выучили урок.

Улеф, подтянув шейный платок до переносицы, обождал, пока глаза привыкнут, и оглядел клетки. Они стояли в три выровненных цепями ряда, невысокие, Улефу по грудь, полдюжины локтей в длину и ширину, прутья в два пальца толщиной. Дверей у клеток не было, одна из сторон откидывалась, а приняв обитателя, прихватывалась по верхним углам замком, загнутым прутком или, как сейчас, натянутой от борта к борту цепью.

Улеф проверил натяжение цепей, убедился, что клетки не сдвинуты, а обитатели сидят смирно, зыркая на вошедшего потихоньку и с опаской. Смирения должно хватить до пункта назначения. Всем. Или почти всем.

Из дальнего темного угла доносились звуки. Тихие и, в общем-то, невинные: не вопли, не удары по прутьям решетки или по доскам пола, не скрежет пилки, даже не рыдания. Тихий плеск воды и неразличимые шлепки и поглаживание мягким по мягкому. Совершенно неуместные и недопустимые здесь и сейчас.

Улеф направился в темный угол, ведя по цепи ключом из связки. Цепь тарахтела. Обитатели клеток замерли сусликами, боясь даже покоситься в сторону звуков. Правильно делали.

У последней клетки Улеф остановился, задумавшись.

Посреди клетки мылась девка. Вернее, молодка: ее мелкий лысый ребенок сидел в углу спиной к матери, по-степному сложив ноги под длинным подолом рубахи и чуть повесив голову. Дремал так покойно, будто налюбовался не черным воняющим дегтем бортом, в который давила и подстукивала грязная холодная вода, а далеким ровным горизонтом, смыкающим голубоватое с зеленоватым.

Держать детей в одной клетке с родителями не полагалось, даже младенцев, а тем более способных есть и ходить самостоятельно. Но этих обитателей собирали, рассовывали по передвижным клеткам и перегоняли в трюм в спешке, к тому же молодка при погрузке так умело скрутилась вокруг мальца, еще и укутав обоих длинным покрывалом, что отковырнуть ее от ребенка не удалось ни плетью, ни ножнами палаша, хотя конвой старался, Улеф видел. Это приостановило загрузку и вызвало ненужную суету. Пришлось быстро решать, что проще и выгодней: рубануть обоих и оставить снаружи или плюнуть и всунуть странно знакомую молодую мамашу в одну клетку с отпрыском. Бросать подобранное Улеф не привык, да и особых осложнений не обещалось: молодка помалкивала, даже получив сапогом по морде. Значит, и в клетке будет молчать, не устраивая кудахтаний вокруг чада, решил Улеф и распорядился затолкнуть их в угловую клеть, самую мелкую и низкую, а себе зарубил не только выпустить молодку первой жертвой, но и по возможности наказать ее по пути.

И вот она, возможность.

Молодка мылась водой из бадейки, какие ставились в каждую клетку. Она мыла отдельный фрагмент тела, предварительно сняв с него лоскут, который вешала на верхний прут клетки. Улеф спустил платок на шею и заулыбался, потирая занывший висок. Вся одежда молодки состояла из прихваченных ремнями лоскутов, как у той светловолосой черноглазой степнячки, из-за которой Улеф получил шишку на полчерепа, общие насмешки, удержание из жалования и назначение в рейд на вонючем корыте. И это была та самая светловолосая черноглазая степнячка, подлежащая достойному наказанию, хотя для нее оно будет, скорее, поощрением.

Низкая клетка заставляла степнячку растопыриваться, избочиваться и перекручиваться, замирая в причудливых позах и мелко переступая на неровной качке. Это выглядело не нелепым и смешным, а на удивление трогательным – и совсем на удивление привлекательным. Произвольно подсвеченная упавшими сквозь щели палубы солнечными пятнами молодка извивалась умело и многообещающе, солнце и капли играли на выпуклостях и подчеркивали черные ямки и впадины; кисея мелкой пыли, плясавшей в лучах, добавляла чар.