Шамиль Идиатуллин - Последнее время

Опять заныли руки, особенно левое запястье у ладони и пальцы правой, причем почти невредимый большой беспокоил сильнее, чем указательный и средний, кожа на которых была иссечена и ободрана. Большой палец будто обернула полоска лютого холода. Кул потер его о штаны и поморщился.

– Откуда они узнали, что Айви неединившаяся? – спросил вполголоса Юкий. – Осмотреть ведь не успели, она говорит, сразу на колени поставили.

– По запаху, – предположил Мурыш.

Юкий повел бровью, а Мурыш сказал:

– Другой вопрос важнее: почему единственная взрослая неединившаяся мары приходит к единственным на тысячу верст и тысячу лет вражеским ворожам в самый удобный для них миг?

– Новую Чепи ищешь? – хмуро уточнил Мока.

– Новую судьбу, скорее, – ответил Мурыш. – Боги изобретательней людей.

– Изобретательные выживают, – сказал Мока.

Боль в пальце стала невыносимой и перекинулась в голову. Каждое слово отдавалось сильным до тошноты толчком. Кул встал и пошел прочь.

– Ты куда? – спросил Юкий строго.

– Его право, – проговорил Арвуй-кугыза негромко и еле слышно добавил: – Не сказал и не скажет ведь.

А что говорить-то, злобно подумал Кул, ускоряя шаг. Я говорить не умею, вы – думать.

Озей его, кажется, окликнул, но Кул решил не отвлекаться. Палец как будто с хрустом крутился, кольцами распространяя оторопелую боль по всему телу. Тело от непривычной боли ныло, зато голова чуть отвлеклась от тягостного недоумения, то и дело смыкавшегося чуть ниже глаз. Недоумение было связано с упорством Озея, который твердил и твердил чушь про то, что это Кул пострелял всех из лука. А еще сильнее с тем, как ловко мир раз за разом незаметно выворачивался наизнанку. Сам Кул твердо знал, что внезапную ловкость в обращении с луком, меткость и беспощадность обнаружил как раз Озей. Еще тверже Кул знал, что сам лука не касался. И никак Кул не мог понять, почему не помнит, как Озей стрелял и как после каждой стрельбы, открытой Озеем, лук возникал в руке Кула.

Боль позволила занять голову чем-то другим, а ногам бежать, куда им надо. Кул думал, что к сыродельне, но ноги вынесли его к Смертной роще, перемахнули, не заметив, спотыкач и уверенно провели к той самой ольхе, в разветвлении которой он краем глаза заметил несуразность – недавно, в прошлой жизни. Махись опять мелькнул вдали и исчез. Играет или впрямь обиделся на что-то, мельком подумал Кул сквозь обострившуюся боль – и тут же забыл об этом.

Белесая полоска по-прежнему выпукло проступала из темно-лиловой складки чуть ниже глаз Кула. Палец заныл иначе и сам потянулся к ольхе, лег на гладкий прохладный ствол – и перестал болеть, едва коснулся полоски.

Кул повертел ладонью, поводил ею вдоль ствола и убедился, что боль возвращается, если отнять руку от полоски, что ширина полоски точно соответствует разболевшемуся вдруг куску пальца и что частью дерева полоска стала по случайности или чудом. Она не деревянная, а твердая, как камень. Камень с резьбой, плохо различимой, но очевидной.

Ножа у Кула не было, он же не лыковяз и не дикарь. Поэтому он начал царапать и раздирать кору вокруг полоски пряжкой снятого с ноги ремешка, сгибая-разгибая ту часть разветвления, что потоньше. Ольха сопротивлялась отчаянно, но Кул был упорен, а терзавшая его боль переводила внутреннее раздражение в движения, которые сам бы он не сочинил – грызть древесные волокна уж точно не догадался бы, – и которые оказались вполне действенными.

Ветка жалобно треснула, округло выплеснув то, что было полоской. Кул перехватил это, липкое и твердое, в воздухе, мельком удивившись собственной ловкости, попытался левой рукой поставить на место обвисшую ветку, не преуспел, хотя бы поднял и приткнул ее, чтобы цеплялась тем, что у нее заменяло листья, за ствол, виновато погладил неприятно гладкую, почти как кожа, кору, сплюнул горечь и раскрыл ладонь.

На ладони лежало кольцо. Очень странное.

Мары носили кольца, иногда золотые, железные и бронзовые, чаще костяные, редко каменные и кожаные. Кольца эти бывали рабочими, как у вязальщиков, отбойщиков и мельников, обрядовыми – у старцев. Кольца бывали в наборе с бубенцами в бороду у мужей и серьгами с накосниками у жён. Крылы и птахи, если верить песням, раз в полтора поколения обязательно придумывали обычай диковинного украшения, в том числе причудливыми кольцами. Но любое из этих колец было тонким и если не удобным для постоянного ношения, то не слишком обременительным. И никто, само собой, не носил кольцо на большом, самом рабочем пальце: обременять и сковывать работника – тяжкий грех.