Джонатан Кэрролл - Деревянное море

Выпустив из себя десяток фунтов жидкости, я вымыл руки. Вытирая их о розовое полотенце, я с удивлением и умилением подумал, что жизнь моя проходит среди розового. Я ненавижу розовый цвет!

И представить себе прежде не мог, что этот вульгарный цвет будет преобладать в моем быту. Но Магда его любила, а потому розовый в нашем доме обосновался повсюду, и это разбивало мое сердце.

Я выключил свет в туалете и направился к лестнице.

— С каких это пор ты, поссав, моешь руки?

Свет с улицы разлился по полу гостиной, вырисовывая на нем серебристо-голубые хромовые островки и призрачные очертания. Справа от окна в моем любимом кресле сидел какой-то тип. На его вытянутые ноги падал свет. Я увидел, как ходит кошачий хвост — Смит стоял у неизвестного на коленях.

— Кто вы? Что вы делаете в моем доме? — Я вошел в комнату и встал у стены рядом с выключателем. Свет зажигать я не стал — хотел сначала его услышать, а потом уже, если будет нужда, увидеть.

— Взгляни на своего кота. Его поведение тебе ни о чем не говорит?

Знакомый голос? Да. Нет. Должен ли я был его узнать? Возможно ли такое?

Я посмотрел на кота, по-прежнему стоявшего на коленях этого парня. Смит недвусмысленно выражал ему свою симпатию: не делал попыток удрать и медленно помахивал хвостом. Кот терпеть не мог сидеть на руках. Не выносил прикосновений. Если его кто-нибудь поднимал с пола, чтобы погладить, он вырывался и убегал, а при попытке его удержать шипел и рычал. Исключение он делал только для меня. Он понимал, что я уважаю его и признаю его право на независимость, поэтому позволял мне брать себя на руки. Как правило, несколько минут он терпел мои ласки, иногда даже песенку запевал.

Но ботинки незнакомца говорили мне гораздо больше, чем поведение кота. Пока я не обратил на них внимание, я не мог, а может, не хотел сложить воедино все разрозненные детали и опознать того, кто восседал в моем кресле с моим котом на коленях. Но ботинки, освещенные призрачным светом уличного фонаря, сказали то, о чем я, возможно, уже догадался.

Когда я был подростком, парни в нашем городке носили только один вид обуви — кеды. Черные. Производства «Конверз Чак Тэйлорз» или «Пи-эф Флайерс» и ничего другого. И если ты надевал что-то иное, то был полный нуль. Ребята любят воображать себя индивидуалистами, но если не считать военных, то по части одежды именно тинейджеры придерживаются самых строгих правил.

А потому, когда мой родитель вернулся из командировки в Даллас и протянул мне пару оранжевых ковбойских ботинок — оранжевых, — я с трудом удержался от смеха. Ковбойские ботинки? За кого он меня принимает, за психа какого-нибудь, за Одинокого Рейнджера? Я любил своего старика даже в худшие свои деньки, но порой я его совершенно не понимал. Я притащил ботинки в свою комнату и сунул их в черную дыру, какую являл собой мой платяной шкаф. Прощайте, друзья.

Но на следующее утро, когда я полез в шкаф за рубашкой, они оказались на своем месте — новенькие, сияющие и по-прежнему оранжевые. Я на них посмотрел. Потом я посмотрел на свои вконец истрепанные черные кеды на полу. Потом я улыбнулся, вытащил из шкафа ботинки, надел их и вышел из дома навстречу новому дню. Я был самым отпетым парнем в городке. Хуже некуда. Те немногие из Крейнс-Вью, что меня не ненавидели, откровенно говоря, должны были бы. И коли мне взбрело на ум быть Роем Роджерсом в немыслимой обуви, никто из моих ровесников, будучи в здравом уме, не осмелился бы высмеять меня в лицо, потому что они знали: я любого живьем сожру. И я носил эти ковбойские ботинки, пока они буквально не развалились у меня на ногах, и горько сожалел, когда пришлось выбросить их на помойку.

Свет фонаря из окна широкой полосой падал на оранжевые ковбойские ботинки. С того места, где я стоял, они казались совсем новыми. Я перевел взгляд с ботинок — на ноги, на туловище, потом, помедлив немного, чтобы мой мозг перевел дыхание, я наконец посмотрел ему в лицо.

— Сукин сын!

— Нет, поганец моего сердца!

Это был я, семнадцати лет от роду.

— Я что, умер? Умер, но не заметил как. И вся эта чертовщина творится со мной и вокруг меня, потому что я мертвый, да?

— Не-а.

Он бережно поднял Смита с колен и опустил на пол. Когда он шагнул вперед, свет упал на его рубашку. Сердце у меня в груди подпрыгнуло, потому что я ее хорошо помнил! В крупную сине-черную клетку — я украл ее в Нью-Йорке, в магазине на Сорок пятой улице. Надел ее в примерочной, оторвал все бирки и вышел на улицу, оставив мою старую рубашку на вешалке.