Хэрриет Эванс - Сад утрат и надежд [litres]

После последнего сражения в Камбре Джон нашел наутро своего друга Дэвида Купера. Он утонул в болоте вместе с лошадью. Джон обтирал от грязи глаза Дэвида, его нос, зажмурив глаза от горя, потому что не было сил даже на слезы, но, когда секунд через пятнадцать он открыл глаза, он обнаружил, что крыса выгрызла глаз у его друга. Вдалеке от них грохотали танки, сотрясая землю до самой сердцевины.

Джон побрел прочь, с трудом вытаскивая ноги из пузырящейся серой жижи, спотыкаясь о мертвые стволы деревьев и мертвых солдат. Потом спрятался в амбаре, который присмотрел во время маневров на предыдущей неделе, и пролежал там до темноты в собственных испражнениях. Он лежал неподвижно, потому что не мог пошевелить ни рукой, ни ногой.

И он ушел прочь, дезертировал без всякого плана и стратегии. Он просто ушел прочь от всего этого, ушел в сторону дома.

На следующий день он наткнулся на труп Фрэнка Торбойса, взял его документы и стальной шлем и похоронил в болоте, покрывавшем, казалось, почти весь север Франции. Тогда у него и созрел план. В своем отчаянии он не сознавал, что каждый его шаг, уносивший его с боевых позиций, лишал его права вернуться домой. Но это был даже не отчаянный побег, просто он, сломленный и раздавленный, уползал прочь от пережитых ужасов. Я не создан для боя, говорил он когда-то их офицеру на тренировочном плацу в Вустере. Поздно, сынок, отвечал тот. Мы сделаем из тебя бойца.

Осколки снарядов. Один их свистящий звук раскраивал тебе череп. Вид и запах горчичного газа, иприта, то, что он делал с твоими глазами, кожей, желудком: покрывал нос и горло нарывами, и многие солдаты задыхались; Джон видел, как они умирали, совсем как когда-то его сестра Элайза. Вновь и вновь он смотрел на эту смерть, видел, как зеленый туман медленно полз к ним по земле, вот только они сидели ниже этого уровня, в ловушке, в лабиринте окопов, из которого не было выхода, а грязь, словно жидкий клей, приклеивала их на месте.

Крики, день и ночь крики. Жалобно ржали умиравшие лошади, а солдатам запрещалось тратить патроны, чтобы оборвать эти мучения. Запах разлагавшейся плоти, смерти все время висел вокруг. Но хуже всего для Джона были крысы, пировавшие на лошадиных и человеческих трупах, огромные, размером с кролика. Они ждали, ждали, ждали, когда ты заснешь крепким сном, и обгрызали тебе уши. У знакомого сержанта крыса начисто отгрызла мочку уха. В редкие тихие часы ночи их царапанье, писк, шорохи, звук торопливых лап ввинчивались тебе в голову, проникали в черепную коробку, и ты готов был молиться, чтобы раздался какой-нибудь громкий звук – пушечный залп, выстрел, крик, лишь бы он заглушил крысиную возню… И в своих снах он видел не войну, а крыс – как они захватывали весь мир, грызли все, пухлые пальчики младенцев, нежные женские руки, его собственное лицо, пока он спал…

Джон заморгал и снова вспомнил, что он стоял на спокойной и зеленой английской дороге, обрамленной живой изгородью с розовыми цветами шиповника. А позади был его родной дом.

Итак, налево или направо? Он должен был сделать первый шаг по дороге, уводившей его от Соловьиного Дома, – а потом второй, третий, – и он пошел направо размашистым шагом, не обращая внимания на дурноту в желудке и комок в горле, не позволявший ему плакать.

– Джон! – послышался слабый, тонкий голос.

В нем зашевелилась надежда, и он оглянулся – вдруг это мама? Ведь он хочет ее увидеть больше всего на свете. Но это был отец; он бежал к нему по дороге, чем-то размахивая, сильно хромая. Джону снова бросился в глаза его усталый, нездоровый вид.

Нед остановился и сунул в карманы свои руки, обагренные красным кармином и пятнистые от изумрудной зелени. Вытащил их и сунул в руки сына какой-то деревянный цилиндр. Пот лился по его лицу и капал на одежду.

– Вот, возьми, – сказал он, с трудом переводя дух. – Теперь она уже ничего не стоит. Бери. Прощай, мой милый Джон. Прощай.

Джон вытащил из деревянного футляра свернутую в трубку картину и удивленно заморгал:

– Что это?

– Я вырезал ее, – хрипло ответил отец. – Там ты. И твоя сестра. Вы оба покинули нас. Возьми картину с собой. Это будет память о нашей любви к вам. Запомни нас, запомни. Я очень любил тебя, мой сын. Я люблю тебя. Возьми картину с собой. – Слезы текли по его щекам. – Все ушло, все рухнуло.

Джон взглянул на картину, аккуратно вырезанную из рамы. Свежие срезы еще не успели обмахриться. Он испуганно покачал головой:

– Нет, отец. Я не хочу ее брать.