Хэрриет Эванс - Сад утрат и надежд [litres]

– Возьми, черт побери. Я не могу держать ее в доме. Не могу – ты сам понимаешь. Ты не можешь к нам вернуться. Но мы любили тебя. Ты иногда гляди на нее и вспоминай нас. – Слезы текли и текли из его глаз, оставляя следы. – Скоро я окажусь на обочине, сынок. Теперь в моде мальчишки, которые рисуют что-нибудь синее, составленное из квадратов… Боже мой, такую чушь. – Он дернул за рубашку. – Через несколько лет мои картины не будут ничего стоить и останутся лишь залогом нашей любви друг к другу. Так что бери ее. – Нед в последний раз посмотрел на картину. – «Прошлое сожжено и кануло в небытие». Я сожгу раму и мой новый холст, чтобы ничего не осталось. Ты всегда любил костры подростком и часто помогал мне – помнишь?

– Н-нет. Отец…

– Да. Ты ходил со мной туда, вниз, за овощные грядки, собирал веточки и помогал мне высечь огонь из кремня. У тебя всегда это ловко получалось. Из-за этого я любил осень, когда мы сгребали листья и бросали их в огонь. Ты мой мальчик, Джонни, и всегда был моим. А сейчас прости – и прощай, сынок. Прощай…

Он потер глаза, словно маленький ребенок, и заморгал. Потом повернулся и торопливо пошел домой. На вечернем солнце золотились каменные соловьи на доме. Отец остановился, посмотрел на грунтовую дорогу под ногами, свернул к дому и скрылся из виду.

Джон снова свернул картину, туго перевязал и пошел своей дорогой. Потом он не разворачивал ее много дней. А в ту ночь он лежал в живой изгороди и пировал окороком и сыром, которые взял у отца. Утром он пошел дальше и не останавливался, пока не добрался до Бристоля.

Прожив несколько лет в Бретани в своем маленьком каменном доме за забором из небольших круглых камней, стоявшим на краю зеленого холма над черными скалами и бурным морем, Джон Хорнер почувствовал себя более-менее в безопасности и стал позволять себе маленькую роскошь – только когда был один или, пожалуй, после парочки рюмок digestif . Он подходил к книжной полке в своей спальне, закрытой занавеской. Отодвинув в сторону ткань с тонким узором, он вынимал определенную стопку книг, откладывал ее в сторону, доставал и другие книги с той же полки. За ними лежал цилиндр, а в нем картина.

Он медленно разворачивал ее, и его глаза любовно устремлялись на английскую деревенскую сцену – на шток-розы, роскошный хаос сада, золотистые камни, каких больше нет нигде на свете. Он смотрел на себя, маленького, в синих штанишках до колена и белой рубашке. Босые ноги, наклоненная набок голова. Он до сих пор помнил ту обожженную солнцем июльскую траву под ногами, сухую и колкую. Он до сих пор слышал голос Элайзы: «Папа, я так устала! Можно мы сейчас поиграем ?» Крылышки, которые сделала мама, натянув на проволоку тонкую ткань. Он слышал мамин голос, рассказывавший об этом.

Когда Джон постарел и его глаза стали хуже видеть, он уже не различал вечерами детали картины и стал доставать ее из футляра днем. Но шаги на дороге за домом его пугали – его слух тоже был не тот, что прежде, и кто-то мог незаметно подойти к нему, когда он смотрел на картину, и тогда он будет разоблачен.

Он знал, что отец умер через считаные дни после их последней встречи, потому что видел сообщение об этом в газете, валявшейся на пароходе. Он прочел, что художник умер от гриппа и что его смерть – большая потеря для национального изобразительного искусства. Но больше он ничего не знал об Англии много лет. Его целиком поглотила борьба за выживание: он оставил свой пост и подлежал в случае обнаружения военно-полевому суду. Шли годы, но его тоска по Лидди не утихала: он ужасно скучал по ней, но понимал, что не может вернуться домой. Он не мог огорчить ее. Когда-то он сделал свой выбор, и теперь для него не было пути назад.

Перевоплощение во Фрэнка Торбойса, школьного учителя из Нортгемптоншира, реального человека, а не кого-то, чьи бумаги он украл, старания не поддаваться ночным кошмарам, потрясениям, приступам страха, вызывавшимся детскими пугалками на рыночной площади, криками чаек высоко над головой или конским ржанием, много лет отнимали у него слишком много сил. Он не хотел потерять все, если однажды утром какой-нибудь молодой парень, которого он привел домой накануне вечером, или какой-нибудь еще посетитель, которого он считал своим другом, подойдет и пристально посмотрит на самую знаменитую в мире картину: он не хотел рисковать. Если подумать, он выстроил свою новую жизнь на развалинах его прежней личности. Он любил свой крошечный, спокойный, размеренный мир в Динаре. Любил и был любим.