Денис Гоголев - Два года ада, или Как выжить в армии

За несколько месяцев до окончания службы к нам в роту перевели старослужащего солдата, моего земляка из Москвы. В Дагестане расстояние в сто километров считалось землячеством. Парень сильно не шел со мной на контакт, и я тоже не стал проявлять земляческую дружбу. Он не трогал никого, и его тоже не трогали. Как-то, находясь на плацу со своей ротой, меня подозвали сержант с солдатом, сидевшие на военной машине из автомобильной роты. Я подошел к ним. Сержант со мной поздоровался и еще раз сказал спасибо, что год назад, когда он менял мой наряд по КПП, то я ему рассказал все тонкости, чтобы его не озадачили на сигареты или деньги спецназовцы. Они мне рассказали про парня, моего земляка, который перевелся к нам в третью роту. Я им не поверил. Они в жесткой форме позвали его по фамилии, которую я уже не помню. Я не верил своим ушам, что я слышал. Разговор был таким:

- Ну, рассказывай сержанту, зачем ты х… сосал год назад.

В ответ тишина.

- Ты чего, урод, молчишь, или я тебя сейчас заставлю мой сосать.

Мой земляк отвечал, что его принудили. Сержант из автомобильной роты ему:

- Чего ты врешь? Тебя один раз ударили, и сказали: «Соси», — и ты нагнулся. Почему же мы этого не делали, когда нас долбили?

Послав на три буквы моего земляка, сержант сказал, что он еще и стукач и чтобы я с ним был поосторожнее. После я пообещал сержанту, что последние месяцы он у меня из толчков вылезать под дембель не будет.

Я был сильно зол, что мой земляк был опущенным. Я даже никак в это не мог поверить, и не поверил бы, если он сам бы не подтвердил свой унизительный случай. Рослый парень, с виду не похож на какого-то чухана, а опустил себя по полной. Мало того, что он был моим земляком, и мне вдвойне было неприятно, что в нашей роте появился опущенный, испортив нам репутацию. Я к нему подошел и сказал, что теперь его ждет до дембеля туалет. Он закатил истерику и просил, умоляя, чтобы я этого не делал, вспомнив про землячество. Я ему сказал, чтобы он слово «земляк» не упоминал, послав его куда подальше. Я видел его истерию и слезы.

Больше года он служил в автомобильной роте, опустившись раз, для него жизнь в роте стала кошмаром, из которой он каким-то чудом перевелся в нашу третью. Я понимал, что москвичей ненавидели все, и в моей части было очень сильно заметно. И не просто так я косил под город Владимир, что я якобы туда переехал жить, но меня все равно принимали за москвича. Если где-то я дал бы слабину, то из меня там бы сделали петушка, без сомнений.

Я, подумав и немного остыв, подошел к своему земляку и сказал, что его трогать я не буду. Пускай живет как хочет, ему с этим жить, но его я предупредил, чтобы ко мне он не подходил ни за какой помощью. Его как земляка для меня не существует. Также я заметил, что служившие из Москвы между собой были какими-то чужими, и я не видел, чтобы как-то дружил между собой. Казалось бы, я из Егорьевска, и кто-то из Дубны. Расстояние приблизительно двести пятьдесят километров, и мы чувствовали теплоту подмосковного землячества. Сложно мне даже сейчас понять московский менталитет, когда соседи друг друга по лестничной клетке не знают. И люди неплохие, и видно, что дружбы не хватает, но это уже другая тема.

После этого случая со своим земляком я и решил Рыбкина проверить, что я описывал ранее. Только Рыбкина никто не избивал, а только напугали, и он пошел себе ломать жизнь. Дай ему бог, чтобы мои воспитательные беседы пошли ему впрок. Ведь на службе, да и в жизни мразей очень много, для которых святого ничего нет.

Служба моя продолжалась вместе с жарким летом, которое по климату для меня было в тягость. Зимой мне завидовал мой товарищ, который служил в Подмосковье, скуля от мороза, а я завидовал ему летом, скуля от знойной жары, переписываясь с ним и служа в одно время. Зависть у моего товарища была только одна — по климату, он лежал в холоде под грузовыми машинами, ремонтируя их. В остальном от моих писем, читавших со своими сослуживцами у себя в подмосковной части, были только сожалеющие эмоции, что кто-то служит в настоящем аду.

Летом зачастили к нам приезжать генералы на проверку. Бывало, даже в неделю по два раза. Поначалу все начальство от генералов трясло. В части к их приезду праздничный обед для солдат, инструктаж проводился с каждым — как себя вести и что говорить. Как всегда и везде, не только у нас показуха, что все хорошо и красиво. Но когда генералы стали приезжать очень часто, то уже части на постоянные праздничные обеды, видимо, не хватало средств. Для меня они были инопланетянами в лампасах. Если приезжал из Москвы генерал, то он для меня был близким, как будто он из Москвы привез дух, и мне было теплее. Как-то один московский генерал подошел к моему взводу и у рядом стоящего младшего сержанта спросил, сколько он отжимается раз. Младший сержант сказал, что пятьдесят раз отожмется от плаца. Генерал снял с руки свои часы и сказал, что если отожмется, то ему их подарит. Младший сержант не отжался и сорока раз, и генерал одел свои часы обратно на руку. Мне, конечно, хотелось генералу закричать, мол, давайте я вам отожмусь сто раз, но я этого сделать по уставу не мог. Посмотрев на младшего сержанта со злостью, что он не смог на ладошках отжаться пятьдесят раз, я высказал ему, что о нем думаю. Обосрался на ровном месте. Обманул генерала, что может столько отжаться. Я ему сказал, что теперь он будет учиться отжиматься круглые сутки. Я у себя в уме гонял, почему же он выбрал не меня. Ведь я и худее был. Может, потому, что я был на звание выше, которое мне недавно дали, и стал я сержантом. Ну как можно влезть в голову к генералу.