Николя Матье - И дети их после них

– Это я.

Элен ответила «да», она узнала его, она привыкла. С тех пор как отношения их потеплели, он часто звонил. Просил заполнить ему налоговую декларацию или записать к офтальмологу. Мужчины его поколения строили отношения с внешним миром через жен. Эти мужики могли надраться по-черному или провести за рулем две тысячи километров, ни разу не вздремнув, но были физически неспособны пригласить кого-нибудь поужинать.

– Так он придет или как?

– Ну да, раз он сказал.

– Нет, ну я же жду.

– Знаю. Перестань ты психовать.

– Я не психую.

– Ладно…

Последовало молчание.

– Ты парад смотрела? – спросил Патрик.

– Да.

– Легионеров.

– Ну да. Видела я.

– Странно все-таки.

– Что именно?

– Да что он туда едет.

– Да, знаю. Я ночь не спала.

У Элен всегда находился повод не спать ночь: заботы, переживания, на крайний случай полнолуние. Ее послушать, так она с мая 1991 года глаз не сомкнула.

Повесив трубку, Патрик принял еще стакан вина. Потом помыл посуду. Поскольку он ждал Антони, то собрал бутылки, пять полных мешков, и отвез их в контейнер на машине. Квартира стала просто загляденье. Он открыл окна и выкурил сигарету, лежа на кровати и поставив пепельницу себе на грудь. Телик все работал под сурдинку. За окнами стояло прекрасное лето. Патрик сам мог убедиться в этом. Дождя не было. В чистом небе пробегали редкие облачка с единственной целью – указать направление ветра. Сегодня то же, что вчера и завтра. Он вспоминал, каким бывало лето в его детстве. Это был другой континент, куда он перебирался с братьями и друзьями, чтобы не покидать его до самого начала учебного года. Дальше все пошло по-другому, лето стало каким-то полосатым: работа, девицы, мопеды. Потом – взрослая жизнь, лето пробегало почти незаметно, сокращаясь до каких-то трех недель обязательного оплачиваемого отпуска, которые всегда, казалось, проходили не так, как надо, которых всегда было мало. С началом безработицы лето тоже стало другим – виноватым, медленным, занудным, нервозным. И вот теперь. Он не знал, как его определить. Он чувствовал себя исключенным из жизни. Это было и облегчением, и поводом для злости.

Особенно невыносимо было для него осознавать, что он впустую растрачивает силы. Его отец учился лет до двенадцати, мать немногим дольше. Сам он ушел из школы в четырнадцать, утешаясь позже тем, что его сертификат о неполном среднем образовании стоит больше аттестата зрелости, о чем говорил при каждом удобном случае. В детстве родители дрессировали его как могли, воспитывая в нем ненависть к бездеятельности, презрение к безделью. Он научился рубить дрова, разжигать огонь, класть плитку, мог починить кран, крышу, ухаживать за домом, за садом, понимал даже кое-что в столярном деле. Всю юность он вместе с братьями провел на открытом воздухе, собирая грибы, чернику, сливы в саду. Благодаря «Христианской рабочей молодежи» он научился кататься на лыжах, хотя в церковь не ходил. В его мире в домашние занятия не очень-то верили, предпочитая жить и совместно трудиться на свежем воздухе. Даже завод с его гигантскими масштабами принадлежал этой жизни «вовне». Во всяком случае больше, чем какое-нибудь бюро, где только и делаешь, что сидишь с карандашом в руках и думаешь до посинения.

И вот теперь он сидит дома, большей частью в одиночестве. Тоскливыми вечерами потягивает пиво и засыпает с открытым ртом перед теликом. В три ночи внезапно просыпается, как будто от прикосновения ледяного железного прута к пояснице. Утром встает с трудом, а дальше надо снова тянуть день до вечера. После такого ему уже ничего не хочется, только скорее оказаться дома. А там – все по новой. Стаканчик, всего один – так он решил для себя. Но воля у него не железная, и – полетели банки одна за другой. Эти домашние посиделки в одиночестве и составляли теперь основу его жизни. Иногда, приклеившись задом к креслу, он разглядывал свои руки. Такие же, как раньше, красивые, крепкие. Только на наружной стороне появилось несколько коричневых пятнышек. Он чувствовал себя опустошенным, совершенно без сил. У него не было желания ни идти куда-нибудь, ни встречаться с людьми. В любом случае, он почти со всеми перессорился. Вот чего ему хотелось бы, так это занять чем-то праздные руки. Вложить в них рукоятку. Они же созданы для того, чтобы сжимать инструмент, обрабатывать что-то. В такие минуты на него нападало такое бешенство, такое отчаяние, что он мог бы кого-нибудь убить.

Но на этот раз Патрик Казати был доволен. К нему должен заглянуть сын, и его переполняла гордость. Мальчик скоро наденет военную форму, будет служить в Германии. Он не называл его в своих мыслях «солдатом». Еще меньше он думал о войне. В голове вертелось одно слово – «военный». К этому примешивался аромат умеренного героизма, порядка и дисциплины, а главное – твердости и ответственности.