Аркадий Львов - Большое солнце Одессы

Лида, скрестив руки на груди, раскачивалась слева направо в ритме, который пришел неизвестно откуда, и слезы выкатывались из ее глаз толчками, как кровь из сердца.

Восемнадцатилетняя Люська, прижимаясь животом к перилам, смотрела вниз, во двор, где люди сгрудились до последней крайности, так что человеческие головы принадлежали уже не отдельным человеческим телам, а одному гигантскому телу со множеством выступов, походивших на человеческие плечи. Потом, когда раздалось последнее "ооойй!”, над этими головами и выступами стремительно вскинулись сотни рук, которые тоже напоминали человеческие, как напоминают их коряги и обнаженные ветви старого дуба и старого каштана.

Розалия Куц, презрев закон, стояла в первом ряду среди мужчин. Она была в черном шелковом платке, который пролежал лет двенадцать в сундуке и невозможно пропах нафталином. Рядом с ней пламенел рыжий еврей с огромным красным лицом, иссеченным и задубелым. На груди у него, подвешенный к полосатой ленте, желтел крест. Удивление, не нашедшее слов, чтобы стать мыслью, томило Люську своей настырной нудой. А потом, когда рыжий этот еврей повернулся всем корпусом, по-волчьи, чтобы сказать пару слов Розе, девушка вдруг вспомнила, что желтый крест — это военный орден, который в России до революции давали солдатам. Она вспомнила этот орден — Георгиевский крест, — который был и у ее деда — на фотографии, дряхлой и желтой, как прокуренные пальцы бабки.

В четыре часа, без десяти минут, люди из синагоги и еще человека четыре из толпы вскинули гроб себе на плечи и медленно, по дюйму, стали пробиваться с ним к воротам. Расступиться во дворе было невозможно и понадобилось десять минут, чтобы образовался проход, узкий, как сам гроб.

Выбравшись за ворота, люди растекались быстро по сторонам, и перед домом открылась пыльная каменная площадь. Двенадцать голов, по шести слева и справа, прижимались плотно к ребрам гроба, помогая наболевшим усталым плечам.

Венков не было, потому что тора запрещает воздавать человеку, даже почившему, неумеренные почести. Люди давно уже пренебрегли суровым запретом и хоронили своих родичей, как велит сердце, а не жесткие установления торы. Но раввин есть раввин — и венков не было, ни одного.

Вдоль тротуаров на улице и за углом, в переулке, стояли автобусы с черными траурными полосами на боках. Эти были из бюро похоронных предприятий. А дальше, за ними, цепенели в дреме голубые и красные автобусы одесского областного автотреста. Шоферы, распластавшись на баранках, терпеливо дожидались команды распорядителя. В десять минут пятого автобусы снялись со своих мест: люди с гробом и пятитысячная толпа за ними двинулись по Кос-тецкой, вниз, в сторону Новомосковской дороги.

Оранжевое мартовское солнце никло к горизонту километрах в шести-семи отсюда — в том месте, где между новым заводом "Автогенмаш” и асфальтовым шоссе Одесса — Киев — Ленинград лежит за ракушечной оградой третье еврейское кладбище.

До моста над железнодорожными путями дорога ведет под уклон, и люди шли легко и быстро. Но уже в полусотне метров от моста дорога взлетает круто в гору, и шаг человека становится здесь тяжелым и напряженным, как на обрыве, где сыпучий грунт.

У моста плечи, державшие гроб над землей, сменились в третий раз. Передача гроба будила мутное чувство тревоги. Когда гроб благополучно перекочевывал с плеч на плечи, люди вздыхали с облегчением, и этот вздох прокатывался от передних рядов к задним. Но в нынешний раз вздох, едва народившись, угас. Угас где-то в седьмом-восьмом ряду — метрах в пятнадцати от гроба. Угас потому, что за седьмым-восьмым рядом люди повернулись спиной к гробу и лицом к автобусам, которые медленно, на жестких тормозах, спускались к ним. Сначала повернулись только старики и старухи, потом гипертонички средних лет, которым доктор рекомендует ходить как можно больше, но не столько, конечно, чтобы от ходьбы кружилась голова и темнело в глазах. Светлая память ребе, но он, что ни говорите, прожил свои восемьдесят два года, а им еще тянуть надо до этого лет двадцать пять, если не все тридцать.

Потом, за женщинами с повышенным давлением, о которых не все знали, что у них повышенное давление, повернули остальные — повернули просто потому, что автобусы уже подъехали вплотную и бессмысленно было отказываться от них.

Автобусы заглатывали людей с фантастической быстротой. Распорядитель метался, как ошпаренный, от машины к машине, но разве могли люди, увлеченные делом, услышать его осипший голос. А распорядитель, багровея от усилий, упорно требовал приличий и уважения к закону: