Аркадий Львов - Большое солнце Одессы

Через три дня Роза пришла в военкомат и потребовала, чтобы ее немедленно отправили на фронт. Но военком, человек с черной, как черный муляж, кистью, сказал, что вторая группа инвалидности — это вторая, и нечего дурака валять.

— А в госпиталь?

— Что — в госпиталь? — спросил военком и, вздохнув, ответил: — В госпиталь можно. Санитаркой.

Спустя два года Роза вторично вернулась домой. В этот раз мама не плакала. Но и не радовалась. А радоваться можно было, потому что теперь у Розы было настоящее образование — медсестра. Военная медсестра.

На внуков мадам Куц не рассчитывала, хотя Роза уверяла ее, что, имея дочь, можно получить внуков, даже если в доме не будет зятя.

— Хорошо, — сказала мадам Куц, — пусть будет байстрюк, пусть байстрючка, но пусть хоть кто-нибудь будет.

Внуки в доме Куцов не появлялись, и тут бессильны были бы даже две дюжины зятьев. И мадам Куц сказала своей дочери: если женщина встает из-под мужчины порожняя, так лучше ей вообще не вставать.

— Мамочка, — прошептала Роза, — но я же не виновата. Я же не виновата.

— Да, дитя мое, ты не виновата. Ты не виновата, я не виновата, он не виновата.

И с мадам Куц опять сделалась истерика, как тогда, в первый раз, но сознания она уже не теряла и силы не оставляли ее.

Так они и жили вдвоем, на Костецкой, тринадцать, по соседству с раввином — мама и дочь Куцы.

— Евреи, — повторила Роза, — я вам еще раз говорю русским языком: это производит нехорошее впечатление. Выйдите во двор и ждите там.

Шамес Илия Райак, который стоял почти у самой двери, внезапно развернулся лицом к толпе и, отчаянно махая руками, стал теснить людей к выходу во двор. Те, что застряли в коридоре и не видели ни сиделки, ни шамеса, уперлись локтями в стены, и только нечеловеческая энергия шамеса и его белые, как пена, глаза избавили от смерти через удушение добрый десяток тучных евреев с верхним давлением двести сорок — двести пятьдесят.

Во дворе они уселись рядом на скамье и, очнувшись от смертного страха, стали наперебой превозносить шамеса Илию, который один в этом бедламе не растерялся и вывел их на свежий воздух. Бейла Линова вспомнила даже Моисея, выведшего в свое время евреев из фараонова плена, но другие женщины нашли, что это чересчур, а чересчур — это уже лишнее.

В следующие полтора часа дверь в комнату умирающего отворилась только однажды — принесли кислородные подушки, две пары. Все понимали, что четыре подушки ребе не понадобятся, но в том, что принесли четыре, а не одну, было что-то сильное, внушающее не то бодрость, не то гордость.

Когда часы пробили полдень, Роза известила дочерей и сына ребе, что отец их впал в коматозное состояние. Она произнесла эти слова шепотом, и глаза каждого, кто слышал эти слова, округлились от ужаса и тоски. И тогда военная медсестра Розалия Куц объяснила присутствующим, что коматозное состояние — это состояние беспамятства, которое избавляет умирающего от страданий.

По двору, шурша, как ящерица в сухой траве, пронесся диагноз, выданный сиделкой Куц на люди. И в это же мгновение навстречу, от ворот, прошуршала другая ящерица:

— Идет сам Энгелькранц!

Профессор Семен Энгелькранц — знаменитый одесский терапевт. У него завидная слава очень доброго человека и притом немножечко сумасшедшего. Но последнее ему нисколько не мешает. Наоборот, это как раз та мера сумасшествия, которая воспринимается как свидетельство докторского гения.

Длинный, плоский, тощий, с глубоко заложенными в карманы руками, он пересек двор стремительно, не замедлив шага, не повернув головы. И едва он скрылся за дверью, во дворе потянуло легкой и пронзительной, как мартовский ветерок, надеждой. Это было непонятно; больше того, это было нелепо, как рыба, бегущая на четырех ногах по мостовой, но надежда появилась, и все вдыхали ее, пронзительную и легкую, как мартовский ветерок.

Целый час профессор сидел у постели Иосифа Диаманта, и это было хорошим знаком, потому что с человеком, который уже без пяти минут покойник, профессор таких длинных разговоров не ведет.

Но через час профессор вышел из комнаты Иосифа Диаманта и стремительно, не замедлив шага, не повернув головы, пересек двор. Люди во дворе не останавливали профессора, потому что бессмысленно останавливать человека, у которого текут слезы по обеим щекам, чтобы спросить, отчего эти слезы.

За четверть часа до кончины Иосиф Диамант пришел в сознание. Несомненно, это был дар господа, который пожелал устами своего ребе напомнить людям, что в этом мире всё суета сует и всяческая суета. Ребе произнес эти слова, внушенные ему господом. Потом, переведя дыхание, он улыбнулся и добавил от себя: