Аркадий Львов - Большое солнце Одессы

На могиле у Филатова говорили много речей. От имени обкома партии, от министерства здравоохранения, от общественных организаций города и областного общества терапевтов.

Солдатский оркестр выворачивал человеческие души наизнанку, и люди плакали не стесняясь, потому что смерть — это вдвойне смерть, когда умирает большой человек.

Потом, опустошенные горем, они выходили на грязную после дождя Черноморскую дорогу и вспоминали разные истории из жизни усопшего. Как у всех больших людей, у него были странности: он считал себя художником и оставил много холстов — "Цветет урюк”, "Цветет хлопок” и другие, преимущественно пейзажи. Кроме того, он оставил много денег — и это понятно, потому что он был всемирно известный профессор и академик. За визит он брал триста-четыреста рублей, но и это можно понять, потому что, во-первых, Филатов — один, а во-вторых, за здоровье, сколько ни заплатишь, все равно не переплатишь. Вспоминали еще, что он щедро одарял церковь. Вспоминали об этом по-разному: одни — одобряя, другие — с недоумением и досадой.

Потом, часам к семи вечера, когда на кладбище никого, кроме сторожа и его собаки, не осталось, серебряный катафалк перекатили через дорогу — на второе еврейское кладбище.

Второе еврейское кладбище не работало уже лет десять, и у ворот его висело объявление, адресованное родственникам покойников. Эти родственники предупреждались, что если в течение трех лет они не дадут о себе знать записями на памятниках, то памятники будут признаны бесхозными. Месяц назад объявлению исполнилось четыре года, и каждый день с кладбища увозили штук по двадцати бесхозных памятников. Памятники были добротные, из настоящего каррарского мрамора, обработанного маэстро из Болоньи и Модены. Люди, которые помнили старое время, утверждали, что еще при Николае цена каждому такому памятнику была минимум тысяча червонцев. Золотых червонцев.

Снятые, но еще не увезенные памятники громоздились на кладбищенском подворье, между мертвецкой с провалившимся куполом и склепами раввинов. Склепы были мраморные, и на стенах их, обращенных к востоку, значились имена ребе Шимона Ляховецкого, ребе Натана Лурье, ребе Ария Вовси и других, над которыми хорошо потрудились осенние дожди и весенние ветры, бьющие могильным плитам в лицо.

Один раз в год, накануне рошгашана, покойников навещал ребе Иосиф Диамант. Он приходил сюда исправно каждый сентябрь, за исключением сентября 1952 года. Но в первый месяц осени 1953 года он снова пришел к ребе Шимону Ляховецкому, ребе Натану Лурье, ребе Арию Вовси — пришел прямо из гостеприимного дома епископа Одесского и Херсонского Бориса, который немало содействовал восстановлению гражданской чести Иосифа Диаманта и возвращению его на должность одесского раввина.

Ребе Иосифу было уже под восемьдесят — возраст, в котором вспоминают предков не только из почтения и любопытства. Он рассматривал клочок земли слева от стены раввинов. Этого клочка ему вполне хватило бы, если бы городские власти сделали для него, раввина, исключение. Строго говоря, ничего сверхъестественного в этом допущении не было, и ребе склонялся к мысли, что самое главное в таком деле — найти нужного человека. А жизнь учит нас, коль скоро возникает важное дело, появляются и нужные люди.

Но, как говорится, человек предполагает, а бог располагает — и Иосифу Диаманту так и не суждено было сыскать нужного человека.

Сначала смерть заявилась к ребе Иосифу в виде легкого сезонного катара, настолько легкого, что даже самый проницательный человек не признал бы ее в этом обличье. Потом она вдруг обернулась эмфиземой и двусторонним отеком легких, и в этом обличье ее не мог не узнать даже самый последний дурак. Должно быть, именно он, этот дурак, в девять утра пустил слух, что ребе уже готов, хотя на самом деле ребе подвел итоги часов пять спустя, между двумя и тремя часами пополудни.

Когда прошел этот дурацкий слух и люди со двора хлынули в квартиру, сиделка Роза Куц, багровая, разъяренная, встала у двери и солдатским голосом потребовала тишины и покоя, потому что ребе хочет поговорить с богом, а здесь гам стоит такой, что даже конского ржания не услышишь, не то что господнего гласа.

— И вообще, — Розалия Куц притворила двери поплотнее, — вообще это неприлично: можно подумать, что вы торопите ребе. Евреи, я вам говорю, это производит нехорошее впечатление.

Голова Розы была повернута вполоборота к толпе, и люди видели редкой красоты профиль тридцатипятилетней женщины. Но обращенная к двери левая половина ее лица, с голубым протезом в глазнице, была изуродована трижды — осколком снаряда, чадным пламенем горящего тягача и ножом хирурга. В тысяча девятьсот сорок первом году Роза Куц, комсомолка, двадцать пятого года рождения, образование — восемь классов, неподалеку от казахстанского города Кзыл-Орда сказала своей маме "До свиданья, мама!” и пересела из гражданской теплушки, которая шла на юг, в другую, солдатскую, которая шла на север. В октябре сорок четвертого года Роза вернулась к маме, на Костецкую, тринадцать. Увидев дочь, мама отыскала свободное место на стене и минут десять подряд колотилась об это место головой. Потом, когда силы и сознание оставили ее, и тело, скользнув по стене, шмякнулось на пол, дочь подняла ее и перенесла на постель. В этой постели она пролежала пять недель, до того дня, когда пришло извещение, что ее муж и Розочкин папа Ефим Куц пал смертью героя в пяти километрах от венгерского города Секешфехервар.