Кевин Барри - Ночной паром в Танжер

Быстрые жующие рты, забитые ветчиной, – с шелковым налетом жира в резком свете терминала.

Всюду охрененное количество денима.

Морис и Чарли проходят в каких-то метрах, не замечая ее в упор. Она таращится в пол и тащит мимо сумку.

Господи боже – годы их не пожалели.

Она спускается на эскалаторе, и идет, и садится на их скамейку рядом с окошком с надписью Información.

Первые месяцы она жила в Гранаде в тамошнем дешевом пансионе. В городе царила атмосфера старой тайны, звенящий резонанс на закате. Все рассказывало о разбитых сердцах. У нее было восемьсот евро, потом семьсот тридцать пять. Она прятала их под подушкой и пересчитывала первым делом поутру – число менялось только в одну сторону. Шестьсот сорок. Она твердо решила никогда не возвращаться домой. Забрезжило синее гранадское утро. Осталось пятьсот тридцать пять. На стене истекал кровью Иисус – она таращилась на него в полусвете зари – весь такой секси-Иисус в набедренной повязке. Губки скривил, глазки потупил – отъебись ты.

Последнее, что ей сказала мама: никогда не возвращайся, Дилли.

И в эти первые месяцы в Гранаде днем она в основном спала, а когда видела сны, то о безлюдных местах, и иногда просыпалась в кладбищенском безмолвии вечернего затишья, и хотелось уйти и лежать в холодной пустыне среди сумеречных цветов – тусклых аметистов, молчаливых рубинов – и питать их своей кровью.

Но теперь ей хочется их послушать. Она встает со скамейки и смещается на пару десятков метров к востоку. Прислоняется к стене, смотрит в телефон и притворяется, что скроллит, пока они проходят мимо на пути из бара.

На самом деле она больше не заходит в интернет, потому что технология – белое зло, которое придумали мусора, и в сети-то они тебя и находят, там за тобой и следят.

В подкладку ее сумки на колесиках вшито тридцать два фальшивых испанских паспорта.

Морис и Чарли возвращаются к скамейке.

Она идет следом, но на разумном расстоянии.

Пока она идет, ее раздевают глазами три высоких тощих мужика из злачного конца Марракеша, привалившихся к киоску. Тихо обсуждают ее уголками губ.

Она медленно проходит за спинкой скамейки как раз тогда, когда Морис и Чарли возобновляют свои позы – хоть руку протяни и коснись их затылков. Она прислушивается:

Я бы снова завел собаку, говорит Чарли, но не знаю, осталось ли у меня еще время хотя бы на маленькую.

На двух собак – точно нет, говорит Морис.

В Гранаде она перебралась в пещеру в районе Альбайсин с несколькими англичанами и их собаками. Стоило это гроши, да и все равно они не платили. Собаки были натуральные юмористы. В основном пещерное жилье было незаконным; разрешений там никто в глаза не видел. Ее комната была маленькой, без окон, тоскливой. Как в чертовой утробе. Как в склепе. Стены цвета костей и праха, низкий потолок давит – и в целом жить в пещере пришлось под давлением. Сбросить старую кожу оказалось не так-то легко. Там было очень одиноко. Пещера находилась на холмах на потолке города. Солнце жарило. Дилли была ящерицей Альбайсина. Англичане – друзьями их не назвать, но зато она жила с собаками, уже что-то. Она стала консортом собак – Коко, Элли и Бо. Пускала их спать в свою комнату. Иногда шепотом рассказывала о родных. Таким манером проходили месяцы.

И на площади в Альбайсине, на жарком дневном солнце, пока рядом играла ватага каких-то чумазых ребятишек, Дилли выкладывала на черном бархате солнечные диски.

Все лето она рисовала увеличительным стеклом узоры из спиралей, символов плодородия, крестов; оккультные знаки и шила-на-гиг [32] Непристойные скульптурные изображения голых женщин. Находятся на церквях, чаще всего в Ирландии и Британии, создавались с IX по XVI в. Их значение доподлинно неизвестно – они могли как защищать от злых духов или изображать один из семи смертных грехов – похоть, так и наоборот, завлекать прихожан в церкви. .

Она сидела на земле, спиной к теплому камню. В такой позе, на высоте просителя, она уже не чувствовала себя попрошайкой. Все зависит от выражения лица.

О следующем пароме никаких известий. По громкой связи что-то говорят, но только сами себе противоречат. Ирландцы остаются на скамейке – зоркие, как ястребы, и молчаливые, как камни. Ей хочется подойти, но пока она не может. Она снова плетется наверх в кафе-бар. Она идет как будто в тревожном сне. На краю сна – голоса. Голоса – из жестокого прошлого. Сон – в форме паромного терминала в порту Альхесираса.