Анатолий Чмыхало - Седьмая беда атамана

— Ждите в мае. Будьте в готовности.

К началу лета банда уже заявила о себе несколькими дерзкими налетами на маленькие подтаежные деревушки. Разогнав жидкие, плохо вооруженные отряды самообороны, бандиты сбивали замки с общественных амбаров, грабили маслозаводы и кооперативные лавки, забирали все, что только попадалось под руку. Хватали даже пустые четверти из-под водки, складывали в мешки веревки, портянки, сыромять, полагая, что все это им со временем может пригодиться.

— Ны, — качал головой Григорий Носков, хмуро наблюдая за повальным грабежом. Не по нраву ему были опустошительные набеги: грабили-то своего же брата — крестьянина, ни к чему озлобляли его.

По-иному смотрел на поживу Иван. Он похохатывал, мстительно приговаривал:

— Пусть потешатся. Пусть. После нас хоть волк траву ешь!

Это был уже не тот сын станичного пастуха, над которым можно было и посмеяться вдоволь, и которого можно было больно лягнуть, это был совсем другой человек, много перенесший лишений и обид, охолодевший душой и ожесточившийся против людей. Григорию иногда хотелось одернуть его, сказать ему, что нельзя, мол, так жить, одумайся, Иван Николаевич, пока не поздно. Придется же со временем держать ответ, если не перед властью, то перед станичниками и перед прочим простым людом, так что скажешь тогда?

Но Григорий молчал, зная упрямство Ивана. И прежде отличался им Иван, а теперь слова до себя не допускает, кроме, конечно, похвальбы.

Правда, перед Григорием он не заносился, как и прежде. Соловьев справедливо ценил Григория как давнего верного друга и стойкого казака, на которого можно положиться в трудную минуту, поэтому-то и сразу назначил его командиром полусотни. О Григориевых стычках с Автамоном даже не вспомнил — сам не любил Автамона, считая того ненасытным мироедом и виновником своей размолвки с Татьяной. Не тот Автамон человек, чтобы взять да и отдать свою дочку за бедняка, скорее он совсем отказался бы от дочери, трижды прокляв ее.

Как самого близкого к себе, Иван поселил Григория в штабной землянке, обтянутой по потолку и стенам разномастными лошадиными и коровьими шкурами. Ел с ним из одной деревянной чашки, пил из одной кружки. Долгими вечерами, когда лопались от мороза скалы и на стылом ветру, как живые существа, стонали деревья, Иван, замирая сердцем, слушал его неторопливые рассказы о родной станице.

И даже когда Настя хозяйкой вернулась на стан — зиму она прожила в относительном благополучии у своих родственников, — Иван не изменил привычке постоянно общаться с Григорием и оставил того жить у себя. И Настя вскоре тоже привязалась к Григорию. Когда он надолго отлучался, она с материнской тревогой ждала его и нежно заботилась о нем.

Банда снова стала численно расти, бухнуть, как тесто на дрожжах, пополнялась за счет многочисленной рудничной бедноты. Некоторые приходили к Соловьеву с женами, с детьми, порывая всякие связи со своим прежним домом. Радовались куску черного хлеба, что перепадал им с общего стола, обещали служить честно, себя не жалеть.

И все же такой рост банды не совсем устраивал Соловьева, он казался атаману слишком медленным и потому не входившим в его расчеты. Он думал, что советская власть не сумеет справиться с всеобъемлющими трудностями — где тонко, там и рвется, — возникшими перед нею, что ураганом поднимется всеобщее казачье и крестьянское восстание, опять захлебнутся в крови сибирские села и станицы, и тот самый ненасытный зверь, о котором недвусмысленно говорится в библейских писаниях, пожрет новую власть без остатка, а Дышлакова — в этом Иван был уверен — в первую очередь.

Но время шло, народ жил трудно, впроголодь, но, странное дело, Советы не только не рушились — набирали силу. Это было загадочно, потому что шло вразрез с обычными представлениями о вольнолюбивом сибирском мужике, которого, как старого воробья, не проведешь на мякине.

Соловьева удручало, что его никто со стороны не подкреплял. Еще прошлой осенью услышал он о белогвардейской банде, появившейся в районе Божьего озера, ждал ее, посылал гонцов. Однако Горохов успел принять свои меры: перебазировал туда группу красноармейцев, и ушлая банда мгновенно исчезла. Впрочем, туда ей и дорога, если испугалась одного красного взвода, усиленного отрядом самообороны. Не помощница она Соловьеву, с нею были бы только лишние хлопоты, господа офицеры привыкли шаркать по паркетам, куда им бродить по гольцам и таежным трясинам! Что же касается храбрых станичников, то у них поджилки трясутся при одном виде красного комбата Горохова, порастеряли казаки славу своих отцов и дедов, поразменяли ее в пустячных спорах на станичных митингах и собраниях!