Анатолий Чмыхало - Седьмая беда атамана

— Ну да. Партейная. Отчего не жить, — согласился Иван, хотя в избе видел все то же кричащее убожество, что и много лет назад: облупившиеся стены, горбатый прогнивший пол, покатый на один бок, и ссохшаяся, как древняя старушка, глинобитная печка. Ничего нового здесь не было, даже занавески на окнах висели еще с довоенной поры — Иван помнил их первоначальную расцветку, о которой теперь можно было только догадываться.

— Слава богу, живу, — сказала она, подавая наливку.

Иван усмехнулся. Большевики-то не верят в бога. Другого партийного за упоминание имени божьего исключат из ячейки, а вот Антониде все сходит, потому как одна она такая на всю губернию.

— Про меня в ячейке был разговор? — спросил Иван.

Антонида отрицательно покачала головой:

— А чего говорить? Давно отрезанный ломоть.

— Потому и могли.

— Нет, — сказала она.

— Врешь! Сука ты, Антонида!

— Эх, Ванька, Ванька! У нас и без тебя заботушки невпроворот. Да и не бедокурил ты в Озерной. Чебакам доставалось — это правда. А что до Улени, то повесить бы тебя за нее, разорвать, бандита, на мелкие кусочки! Антихрист ты и кровопийца! Да как ты только мог! Как посмел!

— Не был я тамако! — до хруста сжав кулаки, сказал он.

— А этот? — она показала на дверь, имея в виду Сашку.

— Тебе не все ли едино?

— Будут судить вас — с каждого спросят. А тебе, Ваня, отмерят большой мерой.

Казалось, все сказано. Однако Антонида посчитала разговор незаконченным. Она должна знать, долго ли Соловьев намерен жить в раздоре с людьми.

— И как тебя угораздило, Ванька? — в гневном возбуждении вздохнула она.

Соловьев выпил махом, даже не чокнувшись с Леонтием, и съел кусок мягкого пирога. Сказал с обидой, не переставая жевать:

— А они как со мною? Слышала про Чебаки?

Он по-свойски пожаловался Антониде, но сразу же заметил, что не нашел в ее душе никакого сочувствия. Она с ледяным равнодушием глядела на него, и ему стало муторно от этого взгляда.

— Я же сдаваться шел! На полное замирение!..

Она чуть привстала и молча подвинула к нему табуретку, на которой сидела. И было в этом жесте что-то доверчивое, трогательное, материнское, чего не мог не оценить Иван, и тогда он, давясь словами, сказал:

— Уезжаю совсем.

— А этих, — Антонида снова показала на дверь, — оставляешь на кого?

— У них своя голова.

— И куда же ты? К китайцам?

— Куда-нибудь, — неопределенно ответил он, всматриваясь в невидимую на столе точку.

— Давай-ка еще! — выкрикнул Леонтий на взрыде, скользнув локтем по столу. — Тут жизнь загублена, а ты, якорь тебя, жмешься!

— Больше не свидимся, Антонида, — снова понизил голос Иван. — Так скажи, пусть стариков не обижают, старики ни при чем.

— Раз уж отпустили, так не тронут, — рассудила Антонида.

— Но ты все-таки скажи.

— Эх, Ванька, Ванька! Вернулся бы, идол, в тюрьму!

— Ну, а потомоко? Ух ты, мать твою!..

— Жил бы как все.

У Ивана повлажнели глаза. Он потупился и так долго сидел без движения. Антонида и Леонтий понимали его, ждали, когда заговорит сам.

— Нет, — сказал он, собираясь уходить.

— Ты же бедняк, Ванька! Да тебе бы советской власти как мамки держаться! Я ведь держусь, истинное слово! со страстью проговорила Антонида.

— Чо толковать попусту!

— Гаврила стал председателем. А ведь мог бы ты! — зачем-то сказала она.

— Мог бы! Мог! Хватит! — Соловьев ударил ладонью по столу.

— И я бы мог, — встрял в разговор Леонтий. — Я бы отменил налоги. Пусть люди жили бы себе в усладу! Я такой…

Соловьев встал, потянулся к папахе:

— Благодарствую, Антонида.

— Прощай, Ваня.

И вдруг атаман омертвел. Его глаза сощуридись и напряженно уставились на Антониду.

— Теперь взреви. Говорить с ним хочу, — поправив на поясе кобуру, сухо сказал он.

— Кого взреветь? — с плохо скрываемой тревогой спросила она.

— Мне нужен Горохов!

— Это который комбат? Я живо сбегаю…

Соловьев закрутил носом, словно собираясь чихнуть, и желчно усмехнулся:

— Куда, Антонида? Совесть блюди, сука!

— К нему.

— Брось, он же у тебя. На чердаке али в погребе!

Антониду ошеломили его слова. Она не могла знать, что еще вчера кто-то из местных подбросил атаману записку, в ней говорилось, что Антонида приютила у себя Горохова.

— Какой тебе чердак! — не мигая, не очень уверенно возразила она. — Вот видишь, что удумал! Эх, Ванька, Ванька!

— Не трону Горохова. Потолковать с ним хочу, — стараясь казаться спокойным, принялся за ногти Иван.