Анатолий Чмыхало - Седьмая беда атамана

— Хорошо.

— Больше соответствия, — потупилась она и замерла в ожидании вопроса.

Николай посмотрел на ушедшего в бумаги Косачинского, как бы призывая его на помощь, подвинулся на краешек стула и начал:

— Что сказать? Вы немало страдали, Настя…

— Было, гражданин командир, — согласно вздохнула она. — Что было, то было. Только жалеть не надо. Нашлись ведь заботливые люди, наше спасибо им. Приютили нас, сирот разнесчастных, ничего себе, слава богу, живем под казенною крышей, солнца не обозрим.

Николай сделал вид, что не заметил явной насмешки. Он продолжил:

— Мучились в тайге, питались всякой гнилью, дохлятиной…

— Сладкого было мало, — посерьезнев, согласилась она.

И тут у Николая вдруг вспыхнула надежда поговорить с нею начистоту. Все будет в порядке, нужно лишь по возможности не раздражать ее.

— Но ради чего такие страдания? — он участливо взглянул Насте в глаза.

— У Вани спроси. Он тебе все расскажет, — не задумываясь отрезала она. — А я малограмотная, даже можно сказать вам, что совсем неграмотная.

— Ладно. Давайте по порядку. Ну вот, Настя, пошли вы в банду. Зачем?

— Меня Ваня позвал. А как по-иному? Надо было обшивать, обстирывать Ваню. А еще боялась, что уйдет к другой, мы, бабы, этого очень даже боимся.

— Хорошо. Но увидели в тайге, что жизнь не мед. Что вы сказали?..

— Уж и не помню, гражданин командир. Все перезабыла, — сконфузилась она и покачнулась. — Господи, совсем-то я обезножела.

Она действительно еле держалась на ногах. Только теперь Николай увидел, что они у Насти разбухшие, похожие на заплесневелые чурки. И она не присела, когда ее приглашали, загордилась.

С полминуты они настороженно молчали. Было слышно лишь, как поскрипывает на бумаге стальное перо Косачинского. Беседы, такой, какой хотелось Николаю, не получилось. Это поняла и Настя, а уходить ей в камеру, видно, не очень хотелось, да и поговорить об Иване она была бы совсем не прочь, хоть разговор и не клеился. И она вдруг спохватилась:

— Ежли надо что откровенно, так я согласная.

— Что надо? — грустно сказал Николай. — Надо, чтобы Соловьев вышел из тайги, чтоб полностью разоружился. Довольно кровушку проливать.

— Да уж пустили ее в достатке, — горько подтвердила она.

— Выйдет он, по-вашему?

— Как звать будете. Может, и выйдет, ежли господь сподобит. Отговаривать его теперича некому, полковника самозванного при ем нету. Змеей запазушной был этот Макаров, ох уж и змеей! Из-за него сколько тягостей на Кашпаре да Поднебесном Зубе приняли! Он виноват во всем, один он!

— Некому отговаривать, значит?

— Нету таких. Разве что Пашка Чихачев.

— Кто?

— Вы не знаете Пашку? Бандит гулеванистый, сволочуга, вот кто! Ваня супротив него сущий голубок! Зряшной Пашка мужик!

— Чихачев, — протяжно, чуть ли не по слогам произнес Николай.

А Настя вдруг вскинула гладкую голову и сказала жарко, с придыханием:

— Кажется, ничего не было, гражданин командир! Совсем не было! Кажется, проснусь я, и Ваня со мной, и все кругом мирно и ладно…

Николай решил про себя, что разговаривать больше не о чем. И поднялся, чтобы попрощаться с Косачинским и уйти. Но Настя сказала ему еще не все, она только подошла к тому главному, что сейчас волновало ее.

— Постой-ка! Послушай! — взмолилась она, готовая пасть на коленки. — Я не задержу тебя, гражданин командир!..

Косачинский угловато поднялся над бумагами. Николай уперся взглядом в пылающий взгляд Насти. Они ожидали, что она сейчас сообщит им что-то чрезвычайное, о чем они не могут даже подумать.

— Ты, гражданин командир, едешь к Ивану Николаевичу, — сказала Настя. — Кланяйся ему от меня низко. Скажи, помню. Ох уж и помню, и не забуду до самой гробовой доски! Пока смотрят ясные мои глазоньки! И пусть моя верная любовь силы ему прибавит. Ну, а уж коли помрет, я приду к нему на могилку. Теперь же меня хоть на расстрел! Мне теперь все нипочем, граждане!

Выговорившись, она ушла головою в округлые плечи, сгорбилась совсем по-старушечьи и шагнула к двери. Косачинский позвал конвойного.

Весна торопила Соловьева на Июсы, в распахнутую теплым ветрам степь. Он спешил, подгонял своих товарищей. И когда перед ним в полном своем великолепии поднялась золоченая солнцем Азырхая, он, как пьяный, зашатался от радости, глядя на ее еще не освободившуюся от снега вершину.

А его спутники с крайним удивлением смотрели на просветлевшего атамана и не понимали буйного его торжества. Он, щедро обещавший им богатую, сытую жизнь, стоит рядом с ними в том же самом рванье, что и они, и чему-то смеется, и восторженно дрожит весь. Так прилетевшие с теплой стороны птицы истомно вьются над родными полями.