Анатолий Чмыхало - Седьмая беда атамана

— Мы договорились, — сказала Татьяна Косте. — А теперь у меня есть дело к Дмитрию.

Да, прежде она называла его комбатом. А сейчас он для нее как все, потому что нет у него никакой должности и никакого заметного положения.

— Не обижайся на папу, — сказала Татьяна, когда они остались одни. — Такой уж он есть.

Затем она, волнуясь, принялась выговаривать Дмитрию за то, что он не сказал ей о своем предстоящем отъезде из Озерной. Так не поступают порядочные люди. Лишь случайно узнала вчера от отца, а сегодня эту новость подтвердил Костя.

— Папе ты ничего не должен. Мы разобрались, — высоко вскинула золотистую голову. — Но мне не хочется, чтобы ты уезжал. Не хочется — вот и все, — она порывисто отвернулась к окну.

— Почему же? — зачем-то спросил он.

Она не ответила сразу, лишь после минутной паузы хрустнула пальцами рук и сказала, все еще не глядя на него:

— Да, наверное, потому что… В общем, не уезжай…

«Что же она хотела сейчас сказать и вдруг запнулась?» — напряженно подумал Дмитрий, разглядывая ее знакомый профиль.

— Здесь к тебе все привыкли.

— Кто?

— Все, — сказала она. — В том числе и я. Ну ведь верно же говорю.

— Чудная ты, Татьяна Автамоновна. Я еду домой.

— А ты немного повремени с отъездом, — надула губы она.

— Зачем?

— Заладил свое! — рассердилась Татьяна. — Разве мало того, что тебя здесь уважают? Что ты нужен людям?

Он глубоко вздохнул, собираясь уйти. Татьяна остановила его:

— Не сердишься?

— За что?

— А ни за что. Бывает же так.

— Ты о случае с Соловьевым? — догадался Дмитрий. — Я не то что сержусь, а не могу понять, зачем ты его скрывала. Ведь вон как обернулась твоя жалость!

— Молчи, — выдохнула она. И в ее голосе он почувствовал боль, и ему стало жаль Татьяну.

Они еще долго сидели, глядя куда-то в пространство, затем Татьяна поднялась вдруг и шагнула к Дмитрию, Глаза у нее были влажными. Она тонкими пальцами осторожно провела по его гладкому лбу, по шелковистым бровям и сказала:

— Я б не отпустила тебя, если имела бы на то право.

Он обнял ее за плечи. В Озерной у Татьяны не было настоящих друзей, и она дорожила дружбою с Дмитрием. О более сильном чувстве он, конечно, помыслить не мог.

— Ну? — во взгляде ее мелькнула надежда.

— Я еще не решил, — сказал Дмитрий. — Но скорее всего уеду.

Сказал одно, а подумал совсем о другом. О том, что действительно прижился в Озерной. И что отвык от фабрики.

Братья Кулаковы опять уезжали в степь. Хоть они и числились у Соловьева командирами конных взводов, но не всегда и не во всем ему подчинялись. Приспичивало Никите приложиться к забористой араке, и он, не задумываясь, бросал все свои отрядные заботы, какими бы неотложными и важными они ни были, звал с собою сговорчивого брата, и на какое-то время Кулаковы выходили из-под власти атамана и надолго терялись в многочисленных инородческих улусах, иногда братьев заносило не за одну сотню верст.

Так было и на сей раз. Кулаковы чисто побрились, как на праздник, а затем долго плескались в хрустальном горном ручье, временами взглядывая на косогор, где мог появиться атаман. Они не боялись Соловьева, но считали, что вести разговор о предстоящей поездке им совсем ни к чему.

Иван знал, что братьев не удержать, и когда ему шепотком сказали, что Кулаковы опять прихорашиваются и седлают скакунов, он даже глазом не повел. А уж взлетели они в седла — позвал на минуту Никиту и совсем не строго поговорил с ним. Атаман попросил братьев об одном: чтоб они узнали о мальчонке Ампонисе, который неделю назад был послан на разведку в улус Ключик, где жила вся Ампонисова родня.

А причиной посылки Ампониса в Ключик был опрометчивый, вероломный поступок хитрого бая Кабыра. Когда Мирген с отцом Ампониса, Муклаем, отогнали к Соловьеву табун трехлеток и лучшего байского скакуна, Кабыр здорово обозлился на бандитов. Всех своих табунщиков и чабанов он вооружил винтовками и дробовиками, настрого приказав стрелять в тех, кто будет приближаться к скоту, и немедленно поднимать тревогу. Затем до бая дошло великодушное обещание Соловьева заплатить за табун червонцами, за Игреньку же — золотым песком.

Однако приходили новые дни, приносили новые заботы, а Соловьев почему-то не держал слово. Это еще больше распалило упорное сердце бая, хотя он и не стал заявлять властям о пропаже. Он гневался и на чем свет ругал одного лишь чабана Муклая, этого известного в степи конокрада, и выдумывал Кабыр страшные пытки и казни своему бывшему батраку. Он уже присмотрел старую березу, на которой однажды повесят Муклая, искусно инсценировав самоубийство — их было немало, случаев, когда инородцы с перепоя бесстрашно лезли в петлю.