Андрей Лещинский - Причина смерти

Это был тот самый вывернутый наизнанку фавн. Он подсох, не капал слизью, был вроде черной губки, но гораздо мягче. Он плавился на жаре, начинал растекаться по камню и даже пузыриться опасно близко к краю плоской верхушки, угрожая намерением одного густого комка оторваться и шлепнуться на землю, совершив опасный акт клонирования бесформенной мерзости. Однако, силы были. Вывороток сокращался и принимал шишковатую и бородавочную четвероногую форму с удлиненной головой и вытянутыми вперед желтыми плоскими зубами, прикрытыми сверху сосиской языка и с трубочкой губ внутри. Он повернул болтающиеся глаза в сторону Асклепия и сказал:

— Привет тебе, благой бог.

Асклепий хотел поприветствовать чудовище, потом не захотел повторять его слова и решил поздороваться. Решил, что нелепо желать здоровья тому, у кого не то что здоровья, жизни-то нет и не было никогда. Задумался, запутался, в результате рассердился, сказал раздраженно и резко:

— Как смеешь ты из черноты небытия приветствовать того, кто благ и светел?!

— Сын вправе приветствовать отца, творцу не зазорно приветствие твари.

— Я не создавал тебя. Ты был фавном, я произнес заклятие, и ты приобрел нынешнюю форму. Нет, я не создал. Я, может быть, испортил.

— Ты называешься меня фавном, но не все фавны могут совершить насилий над той…

— Замолчи! А ты — стой и не смей вмешиваться.

Суккуб остановилась, наклонившись в сторону фавна и разведя опущенные вниз руки, как будто собираясь хлопнуть ладонью о ладонь и напугать его. Фавн заметил, стал медленно стекать с камня назад, таращась на угрожающий жест вдруг прыгнувшими вперед и побелевшими с перепугу глазами, потом оправился и снова зашевелился и зачмокал на плоской поверхности.

— Молчу, отец создатель. Молчу, пока не призовешь к ответу!

— Так значит, обычный фавн недостаточно силен, чтобы совершить то, что совершил ты?

— …

— Отвечай!

— Недолгим был обет молчания. Тебе — желания, мне — исполнение. Конечно, нет.

— И эту силу дал тебя я!

— Конечно, да.

— Какая мерзость… Неужели ты прав… Ну, впрочем… Пусть так. Но фавном-то ты был и до меня.

— Бытие фавна условно. Сколько тысяч лет назад ты придумал это? Ты выделил меня из нашей общности, а, значит, создал. Ты побудил меня к насилию, ты превратил меня в прямую противоположность счастью и покою, теперь я на пороге новых превращений.

— Но что причина этих странных и неприятных трансформаций?

— Ненависть.

— Ненависть? Как странно… Зачем же создавать тебя для того, чтобы ненавидеть? Не проще ли…

— Ты часто ищешь простоты?

— Ну да… И с этим я согласен. Но где ты был тогда, в «Сайгоне», в Ленинграде, в тех удивительных и грязных местностях, в те грязные и злые времена?

— Внутри, конечно.

— Внутри… Так тот кошмарный несчастливец, который жил внутри меня, был ты?

— Кого ещё ты пустил бы в себя?

— Какая простая, совершенно очевидная и некрасивая гадость. Значит все это время я ненавидел себя?

— А кто иной достоин ненависти?

— Придумал ли я тебя столь мерзким, потому что не любил себя, или же не любил себя, потому что внутри и снаружи суетился ты, которого я не мог удалить и не мог улучшить?

— Ненависть причина горя, или горе причина ненависти?

— Да.

— Не буду отвечать.

— Ты мне ужасно надоел. Мне не нравится необходимость во всем с тобой соглашаться. Неужели правда должна быть такой безобразной?

— Вспомни Тиресия.

— А теперь?

— А теперь ты можешь превратить меня во что захочешь.

— А раньше почему не мог?

— Ты не был богом.

— Идиотская и нелепая причина. Я могу отдыхать, убивать кентавров, совокупляться с суккубом, или наверное, с самим собой, потому что её я тоже создал, могу хоть на голову встать, меня могут называть хоть богом, хоть творцом, но я точно знаю, кто я. Я бог лишь в этой длинной дрёме, во сне, который послан Тем, Кто начал игру.

— Это не имеет никакого значения. Там, где ты и все мы сейчас, ты — бог. Ну. Выполни предначертание. Превращай.

Асклепий хотел сказать заклинание, потом подумал, что заклинают именем и силой кого-то иного, а ему, наверное, никто не нужен, достаточно просто высказать свою волю и сделать это ясно, жёстко и недвусмысленно. Он разжал уста и молвил, глядя на непроявленное бесформие, скрывавшее в себе напряженную силу мужской похоти: