Андрей Лещинский - Причина смерти

Ему было интересно увидеть, что явится зримым воплощением сказанного. Поскольку новая форма должна была так или иначе выражать его собственную сущность, Асклепий надеялся, что она не будет слишком вульгарно и уродливой. Не хотелось бы обрести материальным выражением своих сексуальных устремлений какого-нибудь похабного старичка с длиннющим фаллосом, сухонькими кривыми ногами и мерзкой повадливой улыбкой, С другой стороны, Лили была красавицей, а ведь тоже… Он ждал результата, не особенно интересуясь самим процессом превращения — насмотрелся всякого за эти жизни и эти тысячелетия.

Впрочем, посмотреть было на что, и видимое служило источником надежды. Фавн расплылся черной лепешкой, действительно напоминавшей свежие экскременты, какой-нибудь гигантской божественной коровы, возможной возлюбленной и спутницы небесного быка, с которым скоро предстояло встретиться. Камень засветился изнутри, затем пламень восстал из кристаллизованной неимоверно древним огнем массы, светлый столб высотой в рост человека замер, искрясь, и по нему поползла вверх, равномерно смешиваясь своей чернотой с ровной чистотой света, жиденькая кашка, только что бывшая неутомимым на превращения фавном.

Свет блистал, пронизывался жилами черноты, крутился, мерк, приобретал беломраморный цвет и постоянную форму. Метаморфоза завершилась, и Асклепий наконец увидел то, что получилось. На камне стоял, вытянувшись вверх, так что пятки не касались поверхности опоры, изогнувшись немного назад, подняв над головой полусогнутые руки и держа прямо незапрокинутую голову, молодой мужчина. Он был высок, крепок, но без жира. Ноги были рельефнее и сильнее рук, верно им приходилось или предстояло больше трудиться. Из середины тела торчал, твердо указывая вперед, огромный, толстый, заостренный на конце, ровный и гладкий фаллос. Он был очень велик, даже больше, чем у Асклепия, — не длиннее, но заметно толще. Голова была небольшой, без растительности, как и все тело. Может быть, что-то скрывала плотная повязка на манер тугой косынки сельских девушек. Лицо было классически красиво, с прямым носом, высоким лбом, уверенной линией подбородка и белейшими зубами, поблескивавшими в глубине блуждающей рассеянной полуулыбки. Лицо могло казаться добрым, но глаза убивали возможность. Асклепий видел в них насмешку, страсть, безразличие, гнев, любовь, ненависть, радость, горе, смешение всех чувств, которое, будучи применено к цветам и оттенкам радуги дает абсолютный белый цвет, равносодержащий и равнобезразличный к каждому из составляющих его цветов. Здесь было то же. Инкуб, а фавн стал инкубом, был тем смешением, которое пожрало все. Безразличие и свирепость — два качества, которые сумел выделить Асклепий, и те принадлежали скорее не ему, а были свойствами напряженного знака его будущих действий. Никакой одежды, конечно, не было. Он легко, с колоссальным и заметным запасом энергии, спрыгнул с камня и встал рядом со своим создателем.

Асклепий вдруг заметил, что от всего отвлекся, придав своим неспящим чувствам форму оболочки движений фавна. Он видел, слышал обонял только его, сам погрузившись глубоко в объёмы этих ощущений. Но, наконец, всё замерло, границы, более не защищенные энергией движения, унеслись потоком свежего воздуха, его почувствовал Асклепий, увидел солнце, шедшее к закату дня в ореоле бешеного жара, увидел синюю полусферу наверху, зеленую плоскость внизу, кудрявость рощи, рыжину дороги, радугу цветов и насекомых. Инкуб, Лили и он сам стояли треугольником — втроем иначе не встать — так, что Асклепий смотрел в сторону рощи, а эти были ближе к ней, находились на краях поля зрения бога и смотрели друг на друга, не изменяя позы, и выстраивая на лицах (или мордах?) похотливые гримасы сосредоточенного интереса. Никого больше не было, ни в поле, ни в роще, Асклепий знал это, но вдруг из безлюдной тишины резко ударил первый аккорд какого-то возбуждающего ритма. Лили в ответ ударила в ладоши и снова развела руки. Инкуб сделал резкие пол шага вперед, топнув ногой так, что его длинное белое тело изогнула и снова выпрямила волна удара. Это было началом какого-то сложного страстного танца, конец которого был очень скор и слишком ясен для возникновения любопытства.

— Я вас! — сказал Асклепий. — Попробуйте только. Выверну, друг в друга заверну и снова выверну.

Он засмеялся про себя, чуть порезавшись острой жесткостью смеха, вдохнул полной легкой грудью сладкие запахи жителей травы и продолжил: