Богуслав Когут - Калина

— Мама, не хотели бы вы отдохнуть летом? Например, у моря?

— Одна?

— Я возьму отпуск, — сказал Кароль, а мать вздохнула с сомнением.

— Я уж никуда не поеду.

Миновали эти десять минут, может, четверть часа. Магда в халате подошла к окну, закрыла ставни, проверила задвижку.

— Не бойся, он больше не придет.

Магда не ответила.

— Если бы ты могла, ты убила бы его? Когда он сидел здесь и плевал мне в лицо.

— Конечно. Боже мой, убила бы, не раздумывая.

— Я его убил.

Магда недоверчиво поглядела, потом тяжело опустилась на кровать.

— Что ты говоришь?

— Он промазал, я не промазал. Собственно, случайность.

— В тебя стреляли?

— Не будем говорить об этом. Зря я сказал тебе.

Она долго молчала, вероятно, вернулась в свой зал ожидания, где он был лишь случайным попутчиком, из тех, что не все говорят о себе. Молчала, пока не уснула или только притворялась спящей, этого он не мог определить.

— Спишь? — спросил он шепотом, она не шелохнулась; за стеной заскрипели шаги — не встрепенулась, значит, действительно спала; послышался легкий стук в дверь, Кароль осторожно встал, вышел в сени и только тут зажег свет.

— Кто там?

— Свой.

Этот голос обрушился на него как удар камнем. Кароль не повторил вопроса, не желая снова услышать звук этого голоса, дрожащими пальцами отодвинул засов и отпрянул, словно намереваясь бежать; на фоне светлого прямоугольника стоял человек в длинном тулупе и лыжной шапочке, из лохматого воротника выпросталось лицо, заросшее рыжей, не бритой несколько недель щетиной, и глаза, в которых нездоровый, лихорадочный блеск, страх, может, безумие. «Значит, все-таки, — подумал Кароль, — все-таки…»

— Ну, — сказал Бартек, — ну?

Однако не переступил порога, стоял не как живой человек, а как призрак, выдуманный Модестом.

— Войди, — сказал Кароль и погасил свет.

Солнце жгло лицо, глаза, сквозь закрытые веки раскаленная лава просачивалась в мозг; он попытался перевернуться на живот, чтобы выцедить ее из-под век, но это оказалось не под силу, удалось лишь чуточку подогнуть ноги, тело не сдвинулось с места, словно приклеенное к земле, боли он не ощущал нигде, кроме головы, налитой солнечной лавой, губы, словно в них накачали какого-то газа, разбухли, плотно прилегали друг к другу и затрудняли дыхание, по запекшемуся лицу и просвечивающим векам ползали мухи, а может, другая пакость, и не было сил согнать. «Неужели у меня нет рук? — думал он. — Я бы умер, если бы оторвало обе руки». И не мог припомнить, что произошло до того, как очнулся от этого жара, расплавляющего мозг. «Может, я в аду, — подумал он и испугался. — Ведь это никогда не кончится, никогда, вечный огонь, только бы мать не узнала, потеряет покой до смертного часа». В запекшееся лицо робко повеяло холодком, и сделалось темнее, тогда он осмелился открыть глаза, над ним было небо, как-то странно вытянувшееся поперек его тела, сочное облако отбрасывало почти осязаемую тень, и стало понятно, что это вовсе не ад. «Не пристрелили меня, это странно, они всегда добивают раненых, может, приняли за покойника, а может, им пришлось удирать, только вот кто их преследовал? Хорошо бы из этого облака хлынул дождь, мелкий дождичек, чуточку дождя, может, удалось бы раздвинуть набрякшие губы»; но облако поредело и поблекло, потом отодвинулось на край вытянутого неба, солнце снова обрушилось на лицо, и воздух замер, зазвенел, как лопнувший рельс, время остановилось. «Не доживу до вечера, — подумал он отрешенно, — разве что Петер придет, именно Петер, никто другой не придет сюда, только Петер, если, конечно, сам не лежит где-нибудь поблизости, лицом к солнцу». Вот снова подползло благодатное облако, пухлое и развесистое. Теперь Бартек явственно распознал кромку глубокого яра, поросшую цветущим вереском; Магда любит вереск, любит этот нежный цвет, у нее есть платье, словно сотканное из цветущего вереска, и она очень мило выглядит в этом платье, это она сидит там, в вышине, в этом вересковом платье, только лицо ее скрыто в тени, прячется она от него, хоронится, играючи, не знает, что он на грани двух миров, что был уже в аду, что не дотянет до вечера, знала бы — спустилась сюда, отогнала мух, которые уже принимают его за покойника; теперь надо поискать руки, удалось, вот правая, только отчаянно болит в плече, а левая, что с левой? Невозможно, немыслимо, чтобы совсем не было левой руки, и все-таки ее нет нигде; тучи громоздятся над яром, небо провисает, и наконец редкие, крупные капли дождя бьют по земле, по лбу, обмывают пылающее, запекшееся лицо.