Богуслав Когут - Калина

— Заберем убитого, — сказал Смоляк, — может, кто-нибудь из тех, кто сидит у нас, припомнит его.

Кароль знал, что никто этого типа не припомнит, схваченные «факельщики» обычно ничего не помнят, короткая память — их последнее оружие, своеобразное оружие, которое не очень-то помогает им самим, зато осложняет работу органов госбезопасности, но не возразил, неохота было предаваться бесплодным рассуждениям и домыслам; все-таки сорвали митинг в Ступольне, ночной гость сдержал слово, насколько смог, только с той разницей, что эта эскапада оказалась последней для него, а не для Кароля, как грозился тот, — разница весьма существенная; Кароль должен радоваться, праздновать победу, однако он не испытывал ни малейшего удовлетворения; этот удачный выстрел из нагана был не совсем удачным, Кароль понимал это прекрасно; он зайдет в больницу, к Чеславу, скажет: «В меня стреляли, промазали», и Чеслав обрадуется. «Повезло тебе», — скажет. «Я уложил этого мазилу», — похвалится Кароль, и Чеслав будет поздравлять, но под конец спросит, как прошел митинг в столице президента Блеска, так, может, лучше не ходить в больницу, Чеслав не сегодня-завтра вернется домой, мать ежедневно его навещает, хватит с него. Магде он тоже ничего не скажет, она вообразит бог знает что, а ей нужен покой, абсолютный покой, она должна родить сына, здорового и крепкого, чтобы он походил — на кого? — на Кароля, значит и на Бартека; опять Бартек, как долго будут им пугать, может, до самого конца, всегда; трудно удивляться тому, что люди жаждут спокойствия, каждому хочется тишины для своей Магды, для своего сына, который должен родиться, каждому положена эта тишина. Каждому, за исключением таких, как Смоляк, как Чеслав, как он сам…

— Чего ты задумался? — спрашивает Смоляк.

— Бабьи думы. Совсем бабьи, грезится мне внучек и пенсия, — Кароль протирает стекло кабины, глядит на лавину снега, убегающую вспять, на ухабах что-то постукивает о дно кузова, вероятно, голова убитого; Кароль притопывает ногами, словно бы от холода, но скорее для того, чтобы заглушить этот стук головы о дощатый настил, зевает, и глаза его слезятся.

— Ты хотел потолковать со мной.

— Может, в другой раз. Пожалуй, на сегодня с тебя достаточно.

— О чем речь?

— Об очной ставке. Один тип выдает себя за твоего брата, препровожден из Познани, задержан с оружием в руках, шрам под ключицей, большой шрам, у твоего брата Бартека, так его звали, был такой шрам…

Кароль не узнает Смоляка, это тот убитый встал, подсел к Каролю, дергает кадыком, он не мальчик на побегушках, а представитель полковника Бартека, у полковника два пожелания, Смоляк слишком легко поменялся с ним местом и ролями, Смоляк, чертов ипохондрик; Кароль отворачивается от него, от этого двойного лица, так иногда в кино одно лицо накладывается на другое, в кино или во сне; Кароль долго протирает стекло, метель убегает вспять, на ухабах что-то глухо стучит о днище кузова.

— Почему не сказал сразу?

— Торопиться некуда, замки у нас надежные.

— Ты веришь в эти бредни.

— Не верю. Но я не знал твоего брата.

Не обязательно надо знать Бартека, чтобы не верить в его воскрешение, в газете была фотография, та самая, что стоит под зеркалом на столике матери; Смоляк уже был здесь, когда в «Воле люду» появилась эта фотография — человек в парадном мундире выглядит иначе, нежели бандит, схваченный с оружием в руках, должен выглядеть иначе; Смоляк ни во что не верит до конца, вечно приберегает про запас какой-то процент предположительного правдоподобия, теперь он жует сигарету и щурит глаза, серые как испепеленная земля, стрижет этими глазами, ибо все представляется ему таинственным; Кароль сильнее притоптывает ногами, чтобы заглушить слова Смоляка: «Я не знал твоего брата»; Кароль уверен, совершенно уверен, что человек, домогающийся очной ставки, не Бартек, но одного не может понять Кароль — чего ради они ломают эту бессмысленную комедию; как выглядит этот мнимый брат, как будет вести себя, он же сразу будет разоблачен, Кароль не заговорит первым, впрочем, может быть, тот откуда-нибудь его знает; вообще невозможно себе представить этой очной ставки, это будет довольно мрачный фарс, клоунада; нет, Кароля не страшит очная ставка, опасаться и бояться нечего, он ощущает только отвращение, которое как бы облепило все его мысли, чувства, отвращение, бремя которого он сбросит спустя минуту; у Смоляка нет ни на грош фантазии, он все воспринимает прямо и дословно, не догадывается даже, что, говоря: «Я не знал твоего брата», уже ставит под сомнение доброе имя Бартека, не надо говорить об этом ни Магде, ни матери…