Богуслав Когут - Калина

— Граждане, не бойтесь, не устраивайте панику!

Но никто его не слушал, поблизости мелькнуло потное лицо Смоляка, Кароль крикнул ему:

— Балкон, блокируйте балкон!

Но Смоляк утверждал, что стреляли из партера, хотел перекрыть все выходы, выпускать по одному человеку. «В городе никого нет, — говорил он, — это хищник-одиночка», но Кароль не уступал: «Нет, говорят тебе, только балкон, сейчас убедишься», — и Смоляк согласился, двери зала открыли. Участники митинга повалили на заснеженную площадь, разбегались во все стороны, некоторые, главным образом молодежь, любопытства ради не уходили, собирались кучками; на балконе суматоха, крики, топот, теперь этот небольшой деревянный балкон действительно того и гляди рухнет; прежде чем успели проверить документы у первой пятерки, с балкона через барьер ловко перемахнул худощавый мужчина.; Кароль, не раздумывая, бросился к нему, но беглец, удачно приземлившийся возле груды стульев, был уже в дверях; Кароль запомнил его одежду: синяя куртка в обтяжку, коричневые широкие штаны; сбежав по ступеням, напоминающим приставную лестницу, и не слыша яростных криков Смоляка, который не сразу смекнул, в чем дело, беглец смешался с кучкой зевак, которые при виде Кароля с пистолетом в руке торопливо расступались, давая ему дорогу, но убегавшего никто не останавливал, никто не внимал призывам Кароля: «Граждане, это бандит, держите его!»; беглец с невероятной быстротой мчался по площади, словно был спринтером и стремился установить олимпийский рекорд, еще секунда — и исчезнет за углом. Кароль остановился, крикнул:

— Стой! Стой! Стрелять буду.

И выстрелил, прищурившись и закусив губы, беглец споткнулся, упал. Кароль был уже возле него, за спиной послышался топот, это люди Смоляка, он сделал им знак: «Стоп, спокойно»; беглец попробовал встать, но смог лишь перевернуться навзничь и впился глазами в Кароля, он не был так стар, как показалось ночью, походил не на ротмистра, а скорее на монаха, у него было высохшее, аскетическое лицо и огромный кадык, который ритмично подрагивал; Кароль сплюнул в снег, он пытался отыскать в себе тот вчерашний гнев, когда не мог добраться до этого лица, тогда грозного и ненавистного, а теперь почти гротескной маски, кое-как прицепленной к дергающемуся кадыку, — стиснуть бы этот кадык и душить, душить, пока глаза не вылезут из орбит, пока не наложит в штаны, гад в твердых голенищах, но сегодня он не в сапогах, успел переобуться.

— Кто же ошибся? — сказал Кароль, наклоняясь над лежащим. — Кто ошибся, не потребовалось долго выяснять. Теперь потолкуем, обстоятельно потолкуем, верно?

— Черта с два, — сказал Смоляк, — не потолкуете, он уже дух испустил, здорово ты ему влепил. Кто он такой?

У Кароля потемнело в глазах, он сплевывал на снег, который начинал розоветь от крови убитого. Розовое пятнышко на снегу — и каюк, всему конец, этот мерзавец все-таки ухитрился сбежать, ускользнул, он уже ничего не скажет, не набрешет гнусных небылиц о Бартеке, ничего не выяснится, все останется так, как было.

— Кто он такой? — не унимался Смоляк.

— Это тот, ночной парламентер, — с усилием произнес Кароль. — Как досадно, что я ухлопал его с первого же выстрела.

— И так бы он ничего не сказал, не огорчайся.

— А митинг все-таки сорвали.

— Не последний. Не тужи.

Убитый не имел при себе ничего, кроме нагана, из которого так бездарно выстрелил, попав вместо головы секретаря повятового комитета в портрет на сцене; тут же выяснилось, почему не отстреливался на площади: заклинило барабан.

— Сомневаюсь, что нам удастся его опознать, — ворчал Смоляк. — А ты, случайно, не ошибся?

— Нет, дорогой мой, не ошибся.

Смоляк опрашивал зевак на площади, тех, наиболее любопытных, которые оставались до конца, но никто не знал убитого. Взяли нескольких человек из тех, что были на балконе, они шли в отделение милиции неохотно, полные недоверия, насупившись: «Заложниками будем, как при немцах?» Мяли шапки в руках, глядели под ноги; не видали, кто стрелял, никому не глядели на руки, смотрели на секретаря, он хорошо говорил и правду говорил, этот диверсант, безусловно, чужак, нездешний, все были такого мнения, и Кароля отнюдь не удивляло подобное единодушие, люди старались держаться подальше от таких дел, от допросов, судебных разбирательств, милиции; если даже кто-то видел где-нибудь того типа, если обратил на него внимание во время митинга, предпочитал помалкивать, не лезть на рожон, так уж повелось в несостоявшейся столице президента Блеска, люди были любопытны, но осторожны, запуганы и терпеливы, выборы рассматривали отчасти как испытание, ниспосланное богом, которое надо выдержать, не ссорясь ни с одной из воюющих сторон, к урнам они пойдут для того, чтобы их не заподозрили в бойкоте, пассивном сопротивлении, голосовать будут кое-как, решая в последнюю минуту, какой опустить бюллетень, — относительно этого Кароль не питал иллюзий, ведь «факельщики» Блеска делали свое, и в этих условиях выжидательная позиция, ставка на то, чтобы продержаться, не проявляя излишней активности, казалась свидетельством мудрости и благоразумия; сначала пусть установятся спокойствие и порядок, пусть наконец будет порядок — так говорили и думали измученные войной люди; Кароля порой бесила эта извечная, крестьянская осторожность, и тогда Смоляк успокаивал его: «Лишь бы не мешали, сами не заметят, как построят социализм». Построят! Словно речь шла о халупе из пустотелого кирпича и черепицы.