Богуслав Когут - Калина

Бартек двигает головой, подставляет под дождь то одну, то другую щеку, а дождь все сильнее и больнее сечет по набрякшим губам, вода просачивается сквозь зубы и выливается из уголков рта — Бартек неспособен ее проглотить. «Магда промокнет под таким ливнем». — Эта мысль ясна, отчетлива. «Сентиментальный осел», я всегда был сентиментален, так говорил еще Сворновский, сорвиголова с мышью на ягодице; сентиментальный — значит как бы малость недотепа, только Кароль не сентиментален, у него такое энергичное лицо — кто это сказал? Кто-то именно так выразился; теперь он видит лицо Кароля с затаенным гневом в живых, искрящихся голубых глазах, седые виски на двадцать пятом году жизни, в этом лице нет ничего сентиментального, и Бартек отмечает это без малейшего сожаления, без тени зависти, которая портит настроение, зависть всегда портит настроение, как слабость к женскому полу портит партизана, как водка портит дисциплинированного солдата. Капитан Новак, вы точно недосоленная похлебка, вроде бы пища, а есть противно; домой захотелось, навоевался, полюбуйтесь на него — пацифист с прошлым лесного атамана; только не атамана, уважаемый гражданин майор; как увижу морализирующего майора — тошно делается, все умные слова Модеста, все его трусливые поступки стоят у меня поперек горла, и от них с души воротит, уважаемый майор; ты пьян, Новак; надо говорить «капитан Новак» или «капитан Бартек»; сначала протрезвись, Новак; я уже не протрезвлюсь, не протрезвлюсь под этим дождем, никогда не протрезвлюсь, вдребезги пьяный доложу о своем прибытии боженьке или ошибусь адресом, попаду в ад, я уже был в аду; чего надо, Петер, чего надо, теперь уже поздно, не тормоши меня, Петер, оторвешь последнюю руку, больно, больно, собственно это уже ночь, почти ночь, ночью я умру, ты не вынесешь меня из этой пропасти; зачем прилепил себе эту стариковскую бороду, думаешь, что не узнаю тебя, оставь, больно…

Он услыхал только слог «бо…», и лишь на какую-то долю секунды разверзлось перехваченное спазмой горло, и кубарем покатился во тьму, уверенный, абсолютно уверенный, что навсегда, навечно, и эта уверенность почти обрадовала; он долго был уверен, что канул в вечность, очень долго, ибо, когда уши снова обрели мучительную способность слышать, решил, что достиг уже половины вечности; совсем недурно в этом мире, о котором живые говорят: «мир иной», тут совсем недурно, можно даже подвигать левой рукой, которой не было, отняла ее смерть, не болит эта оторванная рука; тусклый огонек не сияние небесное, о нет, и коптит этот огонек, и рядом Петер со своей приставной бородой…

— Петер?

— Какой я тебе Петер, милок, Матусом кличут с рождения.

— А у меня обе руки?

— Обе, только одна никудышная, но я гангрену хлебом да паутинкой насытил.

— Что ты городишь, человече?

— Я уж не человек, я гиена, а говорю дело, обложил тебе руку мякишем и паутиной, они вытягивают гангрену, трупный яд, вот ты и подал голос. Петер этот кем тебе, милок, приходится?

— Петера уже нет. Накрылся в вереске.

— Многих там накрыло. И многих сразило.

— Давно я лежу в этой землянке?

— Календаря у меня нет, костел на Мурае спалили, не звонит, по моим расчетам — деньков шесть, может, неделю; я думал, что ты околеешь с голоду.

— У меня не было левой руки, — заупрямился Бартек, — когда там я малость очухался, поискал ее и не нашел.

— Может, она онемела, ведь ты лежал на ней.

— Черт побери, что же будет?

— Головорезы сюда не придут.

— Не придут?

— Они меня боятся. Во мне дьявол сидит.

Снова вернулся страх. Это помешанный, надо же, один-единственный человек на том-этом свете, и у того не все дома, мрачный тип и слишком разговорчив, видно, не с кем ему тут разговаривать.

— Ты пустынник?

— Я гиена.

— Что это значит?

— Хожу по кладбищам, по свежим кладбищам, где подерутся, наубивают, прежде чем другое войско придет хоронить, хожу среди трупов, каждому в лицо заглядываю, если голова осталась, гляжу, может, который еще жив, может, сын мой жив…

— Твоего сына убили?

— Убили. Хожу, может, который еще жив, но нет ни одного живого, они всех добивают, а то, что тебя не заметили, — милость божья.

— Давно твоего сына убили?

— Одного недавно. А другого немного раньше, тебя подстрелили и не прикончили, бог к тебе милостив, а ко мне нет, во мне дьявол сидит.

Новый приступ страха, по удивительно сухой спине побежали мурашки, надо остановить этот поток дьявольски нелепой болтовни, обязательно надо.