Елена Посвятовская - Важенка. Портрет самозванки

— С бас-сей-ном, — по слогам прошептал в самое ухо.

— Потом ладонями вот так хлещешь от центра к краям, все хорошенько расправить и по сгибам прежним сложить аккуратно, дальше под матрас, так сказать, естественный пресс. Потом только остается всучить дяденьке интеллигентному, лучше вечером, или вот тебе, — Важенка не выдержала и рассмеялась.

Митя отстранился с круглыми глазами.

— Твоя мама тоже так делала?

— Ну, наверное, раз я все это знаю, — Важенка пожала плечами. — И бутылки сдавали мешками после рейса, и соду в чай. Мать, конечно, не мне все это рассказывала. Я просто всегда ошивалась рядом, когда они с соседкой выпивали на праздники, уши грела. А как еще прожить? Она меня одна растила, без алиментов. Я ведь, судя по всему, от “заезжа молодца”.

Митя замер на несколько секунд, после притянул ее к себе.

— Ну а с чаем-то что? Зачем соду? — поцеловал в висок.

— Чтобы цвет натянуть. Немного соды кидаешь, и чай сразу густой, насыщенный. Им на весь рейс четыре пачки грузинского дают. Маленькие. По пятьдесят грамм которые. И как этим всех напоить? В большом чайнике сразу и разводят. Только тут важно не переборщить. Иначе на вкус чувствуется.

Вошел сосед по купе с двумя стаканами чая. Согнувшись, нес их осторожно к столу, звенели ложечки о бортик. Митя посмотрел на него с ужасом, Важенка тихо прыснула. Сосед принялся чаевничать, причмокивал, швыркал на все купе, сорил какой-то слойкой.

— Хоть согреться. Ну вот нигде, ну нигде никогда такого вкусного чая, как в поезде, — он покачал головой над дымящимся стаканом.

Важенка с Митей вскочили и, толкаясь, выбежали в коридор.

В тамбуре хохотали до слез. Курили, целовались.

— Ты правда не жалеешь? — Конечно! — Что конечно? Ты даже не спросил о чем? — А я ни о чем не жалею. — Что вот так сорвались внезапно. Тебе пришлось отпуск… — Это была моя мечта. — Ты смеешься! Перестань смеяться, скажи-и…

Стучали колеса. За окном летел сумеречный лес.

В купе не уходили. Прислонившись к стенкам, смотрели глаза в глаза, плавал дым, вагон мотало. На стыке рельсов ее бросило к нему, и тогда, это вышло само собой, она сказала: я люблю тебя! Но за мгновение до этого дверь на переходную распахнулась, какой-то высокий человек прошел сквозь тамбур, признание потонуло в лязганье железа. Митя закричал: я не слышу, что? Сильно хлопнула дверь.

Она улыбнулась, он разгадал слова.

Тот высокий в тамбуре оказался их новым соседом. Старик с узким загорелым лицом, отросшие седые волосы, вытертый синий плащ, представился Даниилом Сергеевичем из Вятки. Странный старик с пронизывающим молодым взглядом.

— Гуськов. Василий Гуськов, — протянул ему руку второй сосед, согревшийся чаем так, что разделся до майки. — Вятку же переименовали.

— Но родился и вырос я еще в Вятке, — церемонно поклонился старик.

Даниил Сергеевич сообщил, что сейчас странствует, так и сказал — “странствую”, а вот куда, кажется, не сказал. Гуськов достал водку, старик покачал головой. Важенка ломала на миллиметровке курицу и просила не солить огурцы — пусть каждый сам!

Старик достал луковицу и редиску. Важенка и Митя весело переглянулись. Он усмехнулся и извлек из портфеля еще сверток в тряпице.

— Эх, молодежь, молодежь, все-то вам смешно! — говорил он скрипуче и по-доброму, развернул тряпицу, где на четвертинку буханки налипли пластики сала. — Мне тоже так смешно было, помню. Эх, время, да… Сейчас уже меньше смеха, радости не стало по утрам, знаете ли, а в детстве проснешься, бывало, и вот эта радость беспричинная. Ни от чего. Желаний меньше, но вот утекли они, желания, из меня, и, стало быть, все другое отчетливее вокруг. Оттого ни о чем не жаль.

— Вообще о молодости не жалеете? — звонко спросила Важенка, покрутила в воздухе жирными ладонями — чем бы вытереть?

— Нет, — печально сказал старик. — Чего жалеть-то? Бурление молодости — штука занимательная, но опасная. За истину принимаешь. Не понимая, что сознание твое изменено секрецией, неустойчиво. Думаешь, вот только так и можно жить. В высокой воде страстей. А ведь это всего лишь про тело. Однажды об этом догадываешься. И такие бездны открываются. Но тому, кто следит за собой. Кто беспокоится…

Старик многозначительно замолчал. Видимо, ждал от них уточнений. Гуськов уже со стаканом в руке смотрел на него нетерпеливо и с досадой, из чего можно было заключить, что его бездны и беспокойства тоже пока еще на замке.

— Ну, добрый вечер, — не выдержал Гуськов, качнул вперед стакан.