Елена Посвятовская - Важенка. Портрет самозванки

В дверце холодильника осталось немного рижского бальзама.

— Куда ты пропала? Так же нельзя! Мы в ответе за тех, кого приручили! — через три дня мелодично смеялась в трубку Лиля. — Да, да, ты в ответе за нас! Ленечка защитился, кандидат наук. Би-о-логических! Да тише вы! Важенка, тут все кричат, чтобы ты шла к нам немедленно. Я соскучилась. Да подождите вы! Что-что? А вот и Никитин, и Митя тоже. Тоже соскучились!

Важенка слушала, почему-то дышала ртом. Когда красилась, угодила кисточкой с тушью прямо в глаз.

Перед входными дверями постояла, сильно стучало сердце. Как со всеми, заклинала себя, с ним как со всеми, как будто он Никитин или Ленечка. Ничто так не ранит, как доброжелательность после разрыва. Ну, так ей казалось.

Митя у дверей не встречал. Все выбежали, даже какие-то незнакомцы, хороводы вокруг нее, поцелуи, будто век не виделись. На кухне он сосредоточенно резал хлеб. Пахло тушеным мясом, и неожиданно очень чисто повсюду, хлопковый тюль из бабушкиных запасов, не белоснежный, но выстиранный, шевелился в распахнутом окне. У традесканции на стене новая подставка, раскрашенная под березку, и она зацвела. Лиля в переднике с петушками хлопочет над вкусным паром, гремит кастрюльками, гоняет всех курить на балкон, новая жизнь.

Немного успокоилась, увидев его круги под глазами. С преувеличенным вниманием слушала потом Ленечкин рассказ о том, что неизвестно, что важнее — защита или банкет после нее, как удалось накормить целую шайку аспирантов, членов кафедры, оппонентов, рецензентов, накормить и споить, как профессор Знаменский затянул в конце: “Да! Я всегда была Пепит-дьяболо!”

— Так мы остатки профессорские доедаем? — поинтересовалась Важенка.

Голос БГ стелился по кухне, вдруг разлученный с сигаретным дымом:

Лиля волновалась, что оливье не с майонезом, а со сметаной, а все говорили “плевать” и потирали руки. После первых трех разошлись, разгулялись, кричали все сразу.

— Лиля, о боже, у этого цветка на подоконнике соль на листьях. Выступила! Да, блин, это сахар. Лиля, должен тебя огорчить — твой цветок засахарился.

— А в “Зеркале”, в “Зеркале”, сцена у него, когда исчезает сначала женщина, а потом след от ее кружки, ну, кружок влажный на столе. Типа, поверхность стола — зеркало памяти, все и вся исчезнут по концовке. Всё тлен. Так вот, в этой сцене она Ахматова же, да? Когда ей про татар мальчик отрывок читает. Из Пушкина. Она выпала из своего времени как будто, ну и потом обратно. Правильно?

— Это не соль, это кристаллики сахара. У этого цветка второе название — Ванька мокрый! Перед дождем он выделяет влагу. Он — мой синоптик. Дождь был? Был! Потом влага высыхает и остаются крупинки сахара. Лизни попробуй!

— А вот почему ветер поднимается, когда Терехова на жердине курит? Ну, мужик-доктор от нее уходит. Который как будто немного Чехов. До куста дошел, и вдруг ветрище такой. Трава колышется, деревья.

— Лиля! Я лизни? А я щас лизну!

— Чего ты не выпила-то? Ленечку не уважаешь? Граждане, Важенка Ленечку не уважает.

— Вот почему? Типа, свежий порыв в этом стоячем женском? Женщине необходим мужчина?

— Да нет же, ветер его останавливает, возвращает к ней. Хотя да, наверное, порыв, в смысле, нужен мужчина. Гораздо кайфовее в этой сцене, что она оборачивается проверить детей спящих. И все хорошо, они мирные в гамаке, а он как будто их не видит. Рядом стоит и не видит. Видит тот, кому видно, в смысле, чьи дети, тот и видит.

Важенка и сама кричала, спорила, смеялась, смотрела на всех с далекой нежностью, словно между ними разлеглась целая зима или болезнь, и вот все позади, пережили, увиделись.

Вышла покурить с Никитиным. Он травил анекдоты, его рубашка пузырилась от ветра, прикурил еще одну. Она улыбалась, а ветер задувал ей волосы на лицо, они прилипали к губам, и не покурить толком, как-то надо встать по-другому — туши уже! Пнула мешок с грунтом “Микропарник”.

Вернулись на кухню.

— …Ахматова сама из татар. Вот она и усмехается, когда мальчик про то, что иго остановили, не дали дойти до западных границ. Усмехается, типа: что бы вы без нас, татар, делали? Важенка, докажь, что Ахматова из татар!

В какой-то момент она осталась одна в самом сердце споров и криков. Встала, кажется, за стаканом.