Елена Посвятовская - Важенка. Портрет самозванки

Важенка разомлела от водки, от дорожных бесед под колесный перестук. Митя подсадил ее на верхнюю полку. Она вдруг заметила, что старик расстроился, что она покидает разговор, словно было у него еще что-то важное для нее.

— Значит, встречаются русский, грузин и армян… — оживился Гуськов.

Засыпая, она думала, что Гуськов дурак и Митя балда, а история хорошая. Да, в ней нет бархатных камзолов, мушек, заговоров, звона поединков, но она чувствовала ее “настоящесть”, ей надо. Митя забудет обо всем уже завтра, а она запомнит все эти нехитрые премудрости, не потратит на их обретение всю жизнь, уже с утра встанет на страже своего немыслимого счастья, с самого его начала. Не угождать — служить другому, она все усвоила.

Внизу поменялась тема, все трое заговорили разом, и казалось, что, рассказывая о себе, они описывают, как устроен мир в целом. Она старалась не слушать их больше, оберегая в дремоте историю, где кто-то кого-то так сильно любил, что сумел удержать, остановить, спокойно, за плечо, где всех победила любовь. Качались постели. Девушка весело спешит в горку в нарядных ботиках — разве он говорил что-нибудь про ботики? — еще на ней шляпка из прошлого века, с широкой атласной лентой под подбородок. Через губернскую Вятку несет к ужину херес старику с молодыми глазами.

— …берем от веры самое легкое, звонкое — молитву, образок, крестик золотой, церковь на взгорочке, а вот не грешить… Это же трудно, да что говорить, невозможно. Языком чтим, не сердцем. Уверенно лжем, бездумно. Крадем, может, первый раз только, в юности, задрожим от ужаса содеянного — но потом, оглядевшись, понимаем, что все в порядке, никто ничего. С притворной горечью усмехаемся потом на вопросы детей: мир так устроен, все грешат. При этом веруем, думаем, что веруем! Не замечаем этой несуразицы. И только страх наказания может остановить. Закон, не совесть… В редкие минуты прозрения содрогаемся, плачем, но потом опять грешим: авось проскочим, не заметит он, и вроде его же и нет…

— …я вот маленький был, и уже тогда, лет в десять-двенадцать, осознал величие, уникальность жизни. И испугался, что она так стремительно, необратимо утекает куда-то каждый день. Сквозь меня, из меня. И не объяснить никому, ни рассказать. Родителям, бабушке. Не сформулировать даже. Мне все время хотелось ее остановить, спрятаться где-нибудь в кустах, в яме, посидеть одному, невидимкой, чтобы не искали, не беспокоились. Подумать о том, что же, в сущности, происходит. Все обдумать, чтобы не наделать ошибок. Я боялся с этим не справиться. Боялся набело жить. Как если бы автомат Калашникова попал к людоеду из племени мумба-юмба. Он проводит черной рукой по гладкому стволу. Понимает, что это нечто грозное и великое, но не знает, как этим пользоваться. Чувствует, что может взорвать все на хрен, испортить, убить…

— Маша Калашникова была не такой надежной, как автомат, но такой же безотказной…

— …разумом помутился. И уже слова Божьи “ты господствуй над ним” понимает иначе! Что они не о грехе, не о господстве над грехом, не о власти над ним, чтобы не допустить чего, а о господстве над Авелем, над его праведностью! Бог не принял его жертву, она была мала. Значит, надо усилить ее кровью, Авеля туда же, к колосьям и овцам. А переступить через брата может кто? Только сверхсильный, титан, спаситель. Тот, кто вернет людям потерянный рай. Как мечтает его мать.

— Тише, тише, — просил Митя.

Старик распалился, шипел как уголь:

— …сделал так, чтобы никто не мог убить Каина, чтобы маялся он всегда, долго, скитальцем и изгнанником, чтобы поняли все, что нет, не бывает жизни после смерти. Жизни для того, кто убил…

Важенка положила подушку на ухо.

Ночью Гуськов проснулся от жары. Это проводница перестаралась, так как с вечера жаловались, что в вагоне дует, просили подтопить. Подтопила. Он скинул простыню, ногами умял ее к стенке купе.

Пересохло в горле, на столе дребезжали стаканы в подстаканниках. Гуськов спрыгнул со второго яруса, вышел в коридор за водой. К титану не притронуться, жаром от него. Служебное заперто. Гуськов выматерился, кое-как попил в туалете из-под крана — в жменю набирал. Помочился с закрытыми глазами, балансируя. Старался удержаться, когда разогнавшийся скорый бросало из стороны в сторону.

В купе вчерашняя девчонка свесилась вниз со своей полки, пить попросила. Парень сразу сел, кивнул, ища ногами шлепанцы.

— Нет там ничего, не ходи. Кипяток в титане. А у проводницы заперто. Спят все, — Гуськов, чертыхаясь, полез на свою полку.