Ольга Гладышева - Оползень

Что так ярко рисовалось при обдумывании, является в облике тусклых разнообразных обязанностей, когда вплотную берешься за так называемое претворение. Но Александр Николаевич как раз принадлежал к людям, которые предпочитают непосредственную практическую работу, и расстояние между тем, что он сейчас делает, и тем, для чего он это делает, к чему стремится, его не пугало и не охлаждало.

Он собирал справки, что он действительно служил в тех-то и тех-то местах и, следовательно, хорошо их знает, он писал длинные объяснительные записки и письма, просиживал в приемных, ездил в столицу и в Сибирь.

Как влюбленный внутренне заполнен своим новым состоянием, так он был теперь сосредоточен на стремлении, которому подчинилась вся его жизнь. В робких и бедных старческих буднях новым смыслом был теперь заполнен каждый его день. Он хотел быть нужным, необходимым какому-то серьезному делу, принадлежать ему целиком. Он хотел быть окруженным людьми, снова втянуться в мир общих, а не своих отдельных, личных забот. Зачем?.. Разве не перешел он давно черту, которая отделила его и от прошлого, и от суетных тревог настоящего, которое прекрасно обходилось без него?

Ему сладко и странно и больно было ощущать какую-то двуслойность своего нынешнего существования. Простенькая реальность домашнего быта: сходить в булочную, сдать молочные бутылки, хлопотать, чтоб провели на кухню газ, навещать поликлинику, а внутри, в душе, как будто свечка горела, согревая, волнуя, торопя.

Его выцветшие глаза потемнели, уверенная ироничность облика вернулась к нему, хотя он сам не замечал этого. Он понимал, что сильный характер (а он считал, что у него сильный) — это не просто прямая линия всегдашней правоты и победного преодоления обстоятельств, что и при таком характере жизнь кажется иногда неподъемной, но жить хотелось, жить нравилось. Вот в чем была штука.

К старости ему открылась еще одна важная вещь. Он начал догадываться, что люди, раз встретившись в жизни, становятся связаны друг с другом порой сильнее, чем сами сознают это. Ему трудно было распознать и определить, в чем тут дело, потому что существовала все-таки избирательность. Чем-то она диктовалась же? Разве не был он навсегда связан с сыном, с Иваном, с тем же Мазаевым, наконец, с Костей Промысловым? Ему казалось, что если он воссоединит их и себя в одну цепь с единой целью, то смерть никого не сможет выключить из этих связей личного и общего, страданий и поисков, мечты и дела, того, что зовут на земле счастьем. Тогда ушедшие будут продолжать жить и оставаться счастливыми, а живущие перестанут бояться неизбежности своего ухода.

Именно эта, то любовная, то дружеская, то болезненная приверженность вплеталась сейчас в его замысел, согревала его и питала, сообщала ему одухотворенность… Как-то и они должны были ожить для исполнения его замысла, принять в нем незримое участие, хотя Александр Николаевич затруднился бы достаточно определенно обозначить, в чем это участие выразится.

С небывалой до того силой он чувствовал теперь свою связь с прошедшей, отшумевшей жизнью и искал возможность исполнить задуманное дело, через него только полагая свою связь с будущим.

Он понял, что в далеком и не напоминающем о себе прошлом скрыты причины и условия будущих событий. И он стал торопить их, как бы уже убедившись, что не сегодня завтра они совершатся. А ничего не совершалось…

Очередь в приемной главного инженера Восточно-Сибирского геологического управления была небольшая, но подвигалась медленно. Александр Николаевич сидел, выпрямив спину, сосредоточенный и решительный. Поисковики, руководители разведок, геодезисты, загорелые и не тщательно побритые, вели себя, с его точки зрения, развязно: говорили слишком громко, не умеряя хрипатых голосов, забрасывали портфели на управленческие шкафы, топтались по приемной, курили. Он выделялся среди них своей респектабельной внешностью, хорошо постриженной белой эспаньолкой и усами, непринужденно-спокойными манерами. Но внутри у него была далеко не та уверенность, какую можно было предполагать, судя по его виду.

«Стоит ли теперь тратить столько сил на то, что когда-то было сделать так просто?» — спрашивал он себя. Он втайне робел их: совсем незнакомое поколение, слишком уж вольны, невоспитанны, слишком заняты собой. «Такая непроизводительная трата внутренней энергии — это отсутствие рабочей культуры и культуры вообще, — думал он, поглаживая набалдашник палки и глядя за окно. — С такими разве сваришь кашу? Заставишь кого-нибудь просто выслушать тебя? Заржут, похлопают по плечу — и сразу о своем: а вот у нас была история…»