Ольга Гладышева - Оползень

Ее встретили бледные, похожие друг на друга старики. Больше всего ее поразила обвисшая пустая кожа у них на шеях. Она на эту кожу все время боязливо и смотрела. Старики стояли перед ней и как бы чего-то ждали. А она не находила, что сказать и как объяснить, зачем приехала, зачем три года хранила адрес, оторванный от конверта. И кто этот третий старик с неопрятной бородой до груди, она не знала. Никогда ничего Костей про него упомянуто не было. Старик, разбирая бороду худыми пальцами, сам сказал:

— Позвольте рекомендоваться, Николай Венедиктович Мезенцев, — и пожал ее протянутую руку цепкой сухой ладонью.

Она хотела и боялась увидеть что-нибудь, что напомнило бы ей о Косте. Но дверь в его комнатку (она догадалась, что это его) была плотно притворена. Не дверь, а двери: две узенькие филенчатые половинки.

Странный это был домик: потолки низкие, а воздух свежий. Слабо пахло какими-то старыми духами, изюмом и прогорающими в печи дровами. Печь была круглая, обитая черным железом голландка. Изредка слабо потрескивали, рассыпаясь, угли, и тянуло теплом. На железном листе, прибитом к полу перед дверцей, лежал неровный красный свет. Здесь сидела и грелась кошка с обмороженными ушами. Невозможно было поверить, что это дом Кости, его родители, — ничего с ним общего. Ей на минуту даже показалось, что она ошиблась и зашла к совсем другим людям… За окошком бесшумно падал крупный снег на занесенный, в сугробах сад.

Она стала медленно застегивать расстегнутую было шинель. Чего она сюда пришла?.. Рассказывать им, как все было? Да ни за что! Хоть под расстрелом! Она и сама старалась это забыть. Иначе не выжить.

— У вас, может быть, ребенок остался? — вдруг спросила Евпраксия Ивановна, молящими глазами глядя на нее.

— Нету ребенка, — виновато сказала Воля, опуская голову.

Откуда бы он взялся, ребенок? В глазах у нее обморочно потемнело. Жить не надо было. Жить не стоило.

Александр Николаевич, чувствуя, что горло ему разрывает застрявший там камень, снял с нее шинель. Она оказалась без шинели такой измученной, уставшей девчушкой, что они все трое ахнули.

Давая волю своему отчаянию, она стянула и шапку, обнажив детскую стриженую голову с давно немытыми прилипшими волосиками. Тогда Осколовы припали к этой страшной голове с мокрыми от пота височными впадинами, и общий хриплый, жалующийся стон заполнил комнату.

Мезенцев обмахивал мелкими крестами свой тоже растянувшийся в беззвучном плаче рот. Расчувствовался.

Сад долго и неохотно готовился зацвести. Земля парила теплом, полдни звенели синичьим говором, но по вечерам набухал в низких местах туман, деревья стояли в нем по колено до утра, лист с трудом раздвигал изнутри коричневые щели почек.

Воля заехала к Осколовым по пути домой на день-два, как думала сначала, но проходили недели, месяцы, а она все жила у них неизвестно зачем, будто вместе ждали чего-то.

Мезенцев удивлялся:

— Да как же вы не привезли-то с собой ничего? Вы где войну-то закончили?

— В Паневежисе.

— И ничего не привезли? Хотя бы иголки примусные. У них там есть иголки? Нет? Как не знаете? У нас на базаре один разбогател на иголках. Верите?.. Жить-то надо как-нибудь? А паек у вас какой? Военный? Уже не военный? У вас стандартка? Ужас!

Вот этот именно вопрос они и решали втроем безмолвно: жить-то надо как-нибудь! А желанья жить не было.

— Морсом еще хорошо торговать, — жужжал Николай Венедиктович, — даже маленькая коммерция кормит. А лучше всего мороженым. Как смотрите? Давайте сложимся? Хотите? Только тогда надо завести козу на молоко. Я берусь ее пасти. Мне плевать, как на это будут смотреть. Я люблю животных.

Можно было бы, конечно, и козу завести, и торговлю морсом организовать, только никак не могли они выбраться из своей беды в тот слой жизни, где существовали и заботили других эти славные простые вещи.

Самым тяжелым для Александра Николаевича были ночи. Не то что он не мог заснуть — он боялся заснуть. Во сне наступала такая мука, что, продлись она еще мгновенье, надо убить себя, лишь бы прервать ее. Ему не снилось, его навязчиво преследовало одно и то же: он ведет сына за руку к мазаевскому скрытому ключу, чтобы показать ему там засыпанные аквамарины. Костя не верит, он упирается, вырывает руку… Удержать его, убедить, что отец — не лжец, в этом-то главная мука и состояла. Мокрый от напряжения, Александр Николаевич приходил в себя, с трудом соображая настоящее.

Как отбившийся подранок, жила у них в Костиной узенькой комнате почти незнакомая девушка. У нее жесткие складочки в углах рта и привычка смотреть в глаза очень прямо, не мигая, то есть как бы и не интересуясь, смотреть, а прислушиваясь к чему-то своему, от разговора далекому. Улыбка смущения или из вежливости никогда не появлялась у нее, а смешных моментов как-то не случалось, но все-таки постепенно становилось легче, по мере того как они привыкали каждое утро встречать ее круглое безулыбчивое лицо.