Ольга Гладышева - Оползень

Разделенная от него столом, кругом света над скатертью, отодвинутая от него пространствами их неизвестных друг другу жизней, она в разъятом мгновении ощутила, как горячи его покрасневшие озябшие пальцы, держащие перчатку, как железны руки в серых, покрытых моросью растаявшего инея рукавах шинели. Она боялась поднять на него глаза, как будто даже это соприкосновение было греховно и непреодолимо желанно, как будто оно было способно бесповоротно что-то решить сейчас в ее судьбе. Бежать?! — бешено пронеслось над ее поколебавшимся уютом, с запертым в ванной окровавленным пленником, с ожиданием, как удара бича, возвращения мужа… Бежать?! Так просто? Сейчас? Один вздох — и рухнет все?

Она увидела, как напряглись у него мускулы возле рта, как наклонил он голову и сделал движение навстречу ей. Пчелиный гуд сделался еще неистовей, перебивая, вытесняя тревогу, неловкость, страх, упругими волнами ходившие в Касе.

Офицер теперь стоял так близко от нее, что она слышала запах мокрого сукна, мороза и ремней на груди. Она закрыла лицо ладонями и не шевелилась, ощущая его дыхание уже у себя на пальцах.

— Это катастрофа, это гибель, — заговорил он надламывающимся голосом, — но жизнь еще так огромна… Как зовут вас?

Сам он забыл представиться, и она не вспомнила об этой условности.

Она не могла сообразить, о чем он говорил. О том страшном, что медлило тут между ними? «Что — гибель?» — спрашивала она молча, заранее соглашаясь с ним.

Он смотрел исподлобья, прямо и не отрываясь.

— Вы безумны, — сказала она, отнимая руки от лица.

— Вы — гибель, вы — судьба, — шептал он, оставаясь неподвижным и стоя почти вплотную к ней.

Только с поздно созревшей и оставшейся неопытной женщиной, какой была Кася, могло это случиться. Ей казалось, что комната наполняется дымом и незнакомый офицер — призрак, соткавшийся из этого дыма. Реальным был только его голос и начищенные пуговицы с орлами, блестевшие у нее перед глазами. Она чувствовала, что любое движение, какое она сейчас сделает, обрушит на нее его слова и объятья, и она хотела этого, как больше ни разу в жизни. Но инстинкт, мудрый, трезвый, выработанный годами ее скитаний, сказал не ее — чужим голосом, который она сама не узнала:

— Муж сейчас выйдет.

Смысл ее слов не сразу дошел до него.

Она успела запомнить темно-русый пробор в его волосах и вертикальные кошачьи зрачки, которые, казалось, пульсировали, то расширяясь, то сжимаясь.

— Что вы хотите от меня? — повторила она, запрокидывая голову и отдаваясь этим зрачкам, этим стиснутым губам.

В дверь не вошла — въехала на деревянных ногах Лушка. Пальцы ее с обломанными ногтями откровенно трепетали на темной портьере, за которую она ухватилась.

— Вы испугали нас, — сказала Кася офицеру, делая от него шаг назад. — Луша, поправьте наколку и идите к себе.

Лушка и не подумала тронуться с места.

Он щелкнул каблуками, через силу улыбнулся:

— Я намного опоздал, мадам. Я понимаю. Мое несчастье, что я всегда опаздываю. Извините.

…Запах меда и трав не растаял, когда он вышел. Скрип его шагов по снегу за окном резал ее сердце. Она подошла к зеркалу, взялась руками за раму. В стекле было пусто. Бессмысленно и оцепенело смотрела Кася в пустоту, не удивляясь тому, что не видит своего отражения.

…Ее пальцы скользнули по жесткому суконному воротнику, по холодным щекам и крутым надбровьям, и, чувствуя его руки, сомкнувшиеся у нее на лопатках, она прижалась к его виску, шепча в волосы, в ухо, в наплывающий гул темноты: «Ты будешь всегда, запомни, ты будешь всегда…»

Шуршание крахмального передника Лушки вернуло ее к действительности.

— Чем это пахнет? — резко спросила она. — Ты слышишь?

— Не знаю, барыня, — сипло пролепетала Лушка. — Снегом? Наследили они. Я сейчас подотру.

— Ах, оставь! — гневно сказала Кася. — Сдохнуть бы сейчас, чтоб больше ничего не видеть!

— Как можно? — ответила Лушка, ломая пальцы. — Я сяду. Позволите? Мне дурно.

— Ты еще в обморок упади, барыня ситцевая, — с презрением проговорила Кася, пододвигая, однако, ей стул ногой. — Мне самой дурно. Сдохнуть бы, и все тут.

Она достала из шкафчика флакон с ароматической солью, вдохнула сама и поднесла горничной. Капли пота выступили у той на побледневшем лбу.

— Сдохнуть недолго, Евпраксия Ивановна, — сказала она, со всхлипом втягивая носом из флакона. — Может, еще и успеем. Не знаю, как до утра бы дотянуть. Вы-то вон как с лица переменились!..