Ольга Гладышева - Оползень

Мазаев стер струйку крови со щеки.

— Нет, это пустяки, оцарапался где-то. Я совершенно случайно наскочил на ваш дом. Вы меня не помните, конечно?

— Луша! Дай ему одежду Александра Николаевича, — решительно распоряжалась Кася. — Идите в ванную, Мазаев, снимайте ваше ужасное пальто.

Она повела его в ванную.

— Как от вас пахнет порохом!.. От вас пахнет войной.

Вдруг он улыбнулся, глядя на ее разгоряченное лицо в копне распустившихся волос.

Ее подкрашенные брови надменно взлетели вверх:

— В чем дело?

Лукерья застучала каблуками, понесла его пальто в задние комнаты.

— А пистолет я возьму с собой! — сказал он, глядя в глаза Касе и смеясь.

Неожиданно для себя она тоже засмеялась:

— В ванную?

Ей стало весело и страшно.

— Только не вздумайте затевать перестрелку у меня в доме. Я умру!

— Будьте спокойны, в случае чего, молча пойдем в ножи.

— Какие глупости вы говорите в такие минуты!

Только закрылась за ним дверь ванной комнаты, с улицы снова решительно и долго постучали, и Лукерья, округляя глаза, полные волнения, доложила:

— К вам офицер просится.

— Какой?

— Сухолядый. Очень голенастые.

Вот оно!.. Очень хорошо… Кася выпрямилась, самообладание внезапно вернулось к ней. Она строго посмотрела на Лукерью, на ее криво сидящую наколку, сбившийся набок передник:

— Луша, сколько раз я вам говорила: носите лиф!

Лушка бессмысленно поклонилась и исчезла.

— Добрый вечер.

Офицер глядел настороженно и, как ей показалось, неприязненно, но был сухо вежлив.

— Прошу прощения, чей это дом?

Кася услышала в передней простуженное покашливание сопровождавших его солдат и вся подобралась внутренне, испытывая какое-то ожесточенное упрямство.

— Это квартира управляющего приисками Осколова, — насколько могла высокомерно ответила она, подкалывая волосы. — Чем обязана столь позднему посещению? — и отвернулась, прибавляя в лампе огня.

Она ничего еще не успела понять: что это — волнения на приисках или новая перемена власти? Кто в кого стреляет?.. Ей хотелось убежать и запереться в спальной. Но она пересилила себя. У мужчин это в крови — страсть к разрушениям. Для этого их в муках рожают женщины? Пусть оставят свои споры: чья партия лучше. Что ей за дело до всего этого! Не хочет она ни в чем разбираться! Ее всегда раздражали эти мужские игры!

Однако что-то сильнее раздражения сейчас говорило в ней. Как стоял Мазаев, напряженный, готовый ко всему, с черным пистолетом в руке! Его преследовали, он искал у нее защиты, и она инстинктивно, не рассуждая, бросилась на помощь к тому, кто в ней нуждался. В конце концов, он пришел первый — и все!

Она опять повернулась к офицеру, чувствуя, что очень хороша в молочном свете висящей над столом лампы и что это очень важно в данную минуту, что это будет почему-то на пользу в теперешнем положении.

— Прошу прощения, — повторил офицер, и глаза его подтвердили Касино о себе мнение. — В городе беспорядки, — разъяснил он уже мягче. — Могу ли я видеть господина Осколова?

— Очень сожалею, он не может вас принять. Он только что вернулся и берет ванну.

Офицер оглядел комнату, прислушался к плеску воды в ванной.

— Угодно что-нибудь передать? — настаивала Кася, всем видом подчеркивая неприличие такого визита.

— Виноват. Я зайду утром, если будет необходимость. Обычная проверка.

Он собрался было откланяться, но продолжал стоять и смотреть на Касю. Он был молод, узкоглаз, с ранними зализами на висках. Его лицо, только что официальное, отчужденное, воодушевила какая-то внутренняя вспышка. Он вдруг разглядел у Каси нежные впалости вдоль высоких скул и пепельное облако волос и накусанный алый рот. Он перевел взгляд с лица на ее плечи и не осмелился — ниже, а она стояла и чувствовала себя так, будто одежда сама сползала с нее.

Слабый запах меда возник в воздухе, свежего, только что выкачанного из колоды, текущего прозрачной золотисто-зеленой струей в подставленную оловянную чашку. Колеблющийся сладкий запах мешался с густыми запахами привядших скошенных трав вокруг пасеки и становился от этого острей и различимей.

Кася качнула головой, стараясь прогнать наваждение этого запаха и напоенной им прохлады под деревьями, но оно не прошло, к нему присоединилось вязкое жужжащее гудение пчел, сонно заполонившее собой воздух и даже голову Каси, как начинающееся опьянение.

Офицер понял ее по-своему.

— Мадам, — прошептал он слипающимися, пересыхающими губами и окинул, вобрал взглядом всю ее, взглядом жадным, туманным и беспомощным.