Ольга Гладышева - Оползень

— Ничего. Бывает.

Виктор Андреевич спрятал часы.

— Спокойно, господа! — не опуская револьвера, пятясь задом, Лирин и его помощники исчезли.

Наутро в кабинете председателя Владивостокского Совета появились английский и японский офицеры. Двадцатидвухлетний председатель, в студенческой тужурке, говорил по-английски, глаза откровенно жесткие, но тон очень сдержанный.

— Высаживая десант, вы вмешиваетесь во внутренние дела Дальневосточной республики и нарушаете ее международный суверенитет.

— Господин председатель Совета, — ответил английский офицер, — это не десант, а военный патруль. Мы вынуждены это сделать. Вчера в гостинице «Версаль» совершено ограбление английских граждан.

— Японское командование тоже считает необходимым обеспечить безопасность японских концессионеров и прочих японских подданных, — добавил японский офицер.

Наконец-то те, кто несколько месяцев скучали на Владивостокском рейде, дождались своего часа. Предлог был найден. Японские, английские, французские патрули появились на улицах, у зданий иностранных миссий.

Тихий Благовещенск тонул в февральских снегах. Они поскрипывали под сапогами вооруженных красногвардейцев, которые обходили в сумерках улицы.

Хозяйки закрывали ставни. В домах топились печи. Дым прямыми столбами тянулся в небо. Сиреневый со звездами вечер завладевал городом. Редкие колокольные удары звали к вечерне.

Дети скатывались на салазках с берега на замерзшую реку.

— Смотри, уедешь к японцам, они тебя заберут! — кричала кому-то из них мать.

На другом берегу Амура в японском городке Сахаляне мирно загорались огни.

Несколько тяжело груженных подвод поспешно пробирались по улицам Благовещенска, направляясь к спуску на Амур. Красный патруль остановил их.

— Что везете? Предъявите документы! — потребовал старший.

— Я начальник гражданской милиции Языков! — нервно и заносчиво сообщил один из сопровождавших подводы.

Остальные были японцы.

— А-а, эсер Языков… — Старший хмуро вгляделся в его удостоверение. — Что в санях?

— Товарищ Смирнов! — тревожно позвал молоденький красногвардеец, осматривая подводы. — Тут винтовки и патроны.

Смирнов мгновенно выхватил оружие. Его товарищи тоже.

— Вы арестованы, Языков! Всем следовать за нами.

— Я протестую! — бешено кричал красивый и рано седеющий казацкий есаул. — Анархистские выходки! Вы слишком много на себя берете!

В помещении Благовещенского Совета, освещенном керосиновыми лампами, метались по стенам резкие тени. Атмосфера была напряженная. Никто не снимал верхнюю одежду. Все были вооружены. Увидев среди членов Совета Мазаева, знакомого с приисков, есаул сменил тон.

— Сеньк, шо за дурь? Очумели, чи шо? — обратился он к нему с дружеской грубостью.

— Давайте разговаривать официально, есаул, — жестко оборвал его Мазаев, человек в черном пальто, застегнутом на все пуговицы, и шапке с опущенными ушами. — Кому предназначалось оружие? Подводы направлялись на японскую сторону.

— Официально? Хорошо! — кипел есаул. — Я не знаю, кто ты такой, что ты в Совете. А я представитель казачьего атамана Гамова. Вы тут превышаете свои полномочия! Вы получили уже протест японского консула?

— Быстро, однако, среагировал консул, — заметил один из членов Совета. — И почему арест Языкова так обеспокоил вашего атамана?

— Мы требуем освободить арестованных! — опять загремел есаул.

Внезапно со стороны городского сада донеслись выстрелы.

— Милиция и белые атакуют телеграф!.. А солдат наших там разоружают! — крикнул, задыхаясь, ворвавшийся красногвардеец.

Тут же выстрелы раздались по окнам Совета. Между казаками и членами Совета немедленно, в упор, завязалась перестрелка.

Спокойствие царило во всем: в уюте просторных комнат, в изукрашенных листьями мороза высоких тусклых окнах. Чуть слышно доносилось потрескивание дров в топившихся печах, слабый запах березового дыма.

Кася чувствовала себя ухоженной, промытой, беззаботной, как молодой зверек. Ей не было скучно весь день. Она любила свою тщательную прическу, свои многочисленные брошки и флакончики «Амбре вьолет», венскую мебель из черемухи, свои черные ботинки с красными каблучками (как мечтала о таких еще в Петрограде!), свои атласные корсеты, лакированные гнутые санки с собственным выездом, она любила все аккуратно, заботливо, строго. И только по вечерам, когда муж задерживался на службе, что-то начинало тоненько ныть в душе. Кутаясь в кашемировую шаль с кистями, она подолгу прищуренными глазами рассматривала многочисленные подушки в японских чехлах на своей тахте; пагоды, цапли, хризантемы, люди в шляпах конусом с коромыслами — какая-то кукольная, неведомая страна. Если глядеть очень пристально, начинало казаться, что люди с корзинами на коромыслах шевелятся, цапли переступают с ноги на ногу, а на пагодах, покачиваясь, звенят колокольчики. Иль это от тишины в ушах звенит? Даже и Луша, горничная, замерла где-то через три комнаты…