Ольга Гладышева - Оползень

— Отстаньте!

— А потом двадцать верст до Адуйского кордона, переправимся через мост, а там до копей всего четыре версты.

— А потому разорение, что онкольный счет редко обеспечен тридцатью процентами, обычно десять — пятнадцать, а если бумаги падают на тридцать процентов, нужно неминуемо вносить дополнительные деньги. У вас есть они?

— Откуда? Ну, подумайте, откуда у меня деньги?

— Что вы пристали ко мне со своими верстами, какими-то копями? Нужны они мне!

— Надо пополнять счет, иначе бумаги принудительно продаются, вас экзекутируют, как говорят на бирже.

— Ничего-о, Ленские акции — бумаги английские, их не тронут!

— Чем глуше провинция, тем лучше осведомлены там в мировой политике! — вздохнул Виктор Андреевич, отпуская Касю.

За столом продолжали шуметь.

— С таким кротким и терпеливым народом еще добрых двести лет можно обойтись без конституции. Зачем им конституция?

— С таким стадом, вы хотите сказать?

— Если вы считаете, что уссурийская тигра — кроткая и терпеливая кошка, тогда — конечно.

— Никаким террором политической свободы не добиться. Только путь легальных выступлений!

— Настоящий хозяин русской земли — мужик. В России будет то, что он захочет.

— Но кто поведет его? Кадеты, да? Все-таки кадеты!

— Са-ам учует свое время, и тогда берегись!

— Какой мужик? Вы что, господа, пьяны? Хозяева русской земли — мы. Да здравствует революция!

Александр Николаевич слушал подвыпивших крикунов, стараясь изобразить бесстрастие. Как далеко это все от того, что говорилось у них дома! Даже статский советник Промыслов с его всегдашней язвительностью был не так… он затруднялся найти слово… так безобразен, что ли? Это же хамы настоящие! Запихать бы их самих в бараки на мерзлоту!

Виктор Андреевич заметил ставшее неприязненным выражение его лица.

— Секрет жизненного успеха в умении говорить. Что сказать, как сказать и когда сказать — это самое важное. Вы согласны?

— Статочное ли дело, чтобы наш народ вша заела? — не удержался Александр Николаевич, бросив вилку на стол.

— Вот это по-русски брякнул! Именно вша!

Виктор Андреевич в восторге схватил его за плечи. Он вполне разделял мнение своего управляющего о присутствующих на ужине. Но говорить очень хотелось. Пусть даже перед этими вшами.

— Для вызревания демократии нужно время! — Он снова овладел общим вниманием. — Мы исторически к ней не готовы. Это как хорошее бургонское: нельзя сегодня создать те бочки и подвалы, в которых выдерживается вино там, на родине, во Франции. Микробы кло-де-вужо плодились сотнями лет, это своя раса микробов в этих подвалах. Нужно прошлое, нужна традиция.

— Господа, господа! — закричал тот, который дирижировал пением. — Я вспомнил! На прошлой неделе в суворинской газетке я читал, что настоящий Ленин умер, вместо него из Швейцарии в Россию пробрался Цаберблюм-Гольдберг!

Верхняя губа у него, как у лося, нависала над нижней, а терпеливый взгляд из-под больших выпуклых век еще усиливал это сходство. Все непонимающе смотрели на него, а он, внезапно умолкнув, печально смотрел на всех.

— Успокойтесь, это не так! — в тишине сказал Виктор Андреевич, снова разжигая сигару. — Это было бы слишком просто, если бы Цаберблюм.

Стол с разгромленными закусками походил на поле битвы. Из вновь открытых бутылок шампанского вились седые промороженные дымки. Виктору Андреевичу нравилось рассматривать на столе сквозь пелену, застилавшую глаза, батареи, траншеи и брустверы. С презрительной снисходительностью он думал, что единственная битва, в которой могут участвовать его гости, здесь, за столом.

— Причина всех нынешних несчастий, — сообщил он им, — и будущих — в неудаче революции пятого года. Было единство целей — его не стало. Реакция, антиправительственные волнения, разноголосица партий, тюрьмы, наконец, две войны истощают нацию, губят ее лучшие силы, нарушают естественные процессы выявления наиболее талантливой и умной ее части. В феврале в Петрограде произошел политический выкидыш. Им дело не кончится, помяните мое слово. Некому встать во главе, некому овладеть обстановкой. Нет истинного лидера. У нынешнего правительства нет идеи, которая бы нравилась всем. Я вообще не понимаю, как им не страшно? Это ложь, что войны и революции встряхивают и умножают силы нации!

«А что сейчас с Костей? Где он? — вдруг с острой тревогой подумал Александр Николаевич. — Надо бы сходить к его отцу… Ах да, он, кажется, уехал? Уж не в министерство ли вызвали, как он мечтал когда-то?»