Ольга Гладышева - Оползень

— Они, может быть, и встряхивают, но лучшие при этом погибают в борьбе, а плоды ее достаются другим, отнюдь не лучшим.

Виктор Андреевич говорил со злым раздражением, явно в адрес присутствующих, давая им понять, что они «не лучшие», потому что надеются выжить и «плодами попользоваться». А они, в свою очередь, никак не могли согласиться с его словами, с выбранной им себе ролью обвинителя и потому глядели на него с молчаливой, усмешливой враждебностью.

Это был человек с массивной выдающейся челюстью, коротким треугольничком носа без переносицы и грозными бугристыми надбровьями, а ручки имел детски маленькие, недоразвитые, кажется, ни разу в жизни ничего тяжелее сигары не державшие.

— К демократии мы исторически не готовы, — повторил он. — Четкой линии нет. Временное правительство делает одну ошибку за другой.

— С тех пор как он вернулся из Петрограда, у него истерические настроения, замечаете? — прошептал один из акционеров соседу, прикладывая к губам салфетку.

— И быстро идем, — продолжал Виктор Андреевич, — к той самой диктатуре, которую предвещают большевики. Расстрел в Петрограде в июле солдатской и рабочей демонстрации был страшным шагом.

— Похоже, это произвело на него неизгладимое впечатление, — опять прошептал тот же промышленник. — А я уж привык вызывать на прииски полицейские части. У меня нервы закалены. Казакам я, знаете, уже не доверяю. Наши казачки, ох, себе на уме. Куда они еще крутанутся, неизвестно. Я состою в управлении Забайкальской железной дороги, так они, видите ли, на нас осерчали, что мы их с японской войны домой медленно доставляли. Как будто не успеют еще казачат понаделать. Разбойники форменные. На них положиться никак невозможно. Не русские они уже люди! Стакнулись с этими… комитетами разными р-рабочими! Оплот наш, так сказать!

— Революция неотвратимо левеет, вот что надо понять! — Виктор Андреевич сложил пальцы с зажатой сигарой, как для благословения. — Моя же мечта, господа, — круто сменил он тему, — освободиться от дел и целиком отдаться изучению «Слова».

Он значительно обвел всех глазами, призывая удивиться.

— О полку Игореве? — усмехнулся партнер Ольги Викторовны по танцам. — Сколько можно предаваться этому чудачеству?

— Аполлон Майков предавался ему четыре года, Мей — девять, князь Вяземский — тридцать лет, — важно разъяснил Виктор Андреевич.

— Подбор имен разнообразный…

— Вкус папы широк, — небрежно сказала Ольга Викторовна. — Он благоговеет перед «Словом» и любит Мея.

Виктор Андреевич снисходительно усмехнулся:

— Да-с, широк русский человек, как сказал наш философ. Даже слишком широк. Восхищение «Словом» уживается во мне с симпатией к такому поэту, как Мей. Он очень мил, не правда ли? — отнесся он к разрумянившейся Касе.

Та неопределенно подняла бровки, делая вид, что сравнивает Мея, о котором не слыхала, со «Словом», которого она не читала. Этого было достаточно, чтобы Виктор Андреевич воодушевился.

Кася слушала, задумчиво вытаращившись. Больше всего ей хотелось брякнуть опять по пожелтевшим клавишам что-то такое удалое, забыться, засмеяться, зарыдать, разбить что-нибудь.

Виктор Андреевич, слегка подвывая, читал в нестойкой, навязанной обществу паузе.

Раздались вежливые аплодисменты.

Лирин даже прослезился. Лицо его было напряженно и смято. Он, конечно, не очень вникал в эту длинную либеральную болтовню и, как ругали на разные лады правительство, запоминал не очень тщательно, только на всякий случай… ну, как бы даже чисто механически, по привычке. Но поскольку он был психолог, стихи на него производили впечатление. Они не то чтобы потрясали, но потряхивали его слипшуюся душу, вороша в ней что-то полузабытое, слабое, детское.

— Кто я? — исповедовался он Касе. — Я принадлежу к презираемой части общества. Одни боятся, другие презирают, и многие, о, многие ненавидят. Я как будто спал пятнадцать лет и вдруг проснулся.

Кася вновь запела, аккомпанируя себе, не слушая Лирина.

— Эта краткая поездка, другая ситуация… l’autre situation… А завтра снова служба, — он забыл, что больше не на службе, — и опять я впаду в летаргический сон.