Ольга Гладышева - Оползень

— Но ведь нынешнее правительство, — попытался возразить Осколов, — занято не этими задачами. Не время их решать.

— Да они вообще ничего не могут решать! — злобно раздражился Виктор Андреевич. — Ведут нелепую войну, орут про патриотизм, про любовь к родине. Эта так называемая республика обречена. Знаете почему? Личностей нет во главе. Ни одной. Кто? Терещенко? Или эта баба Керенский? Может быть, новоиспеченный министр промышленности Прокопович? Знаю я их. Когда они говорят о своей любви к России, я думаю: уж лучше бы не любили. Мы говорим о любви сто лет. Сколько клялись одни только Хомяковы да Аксаковы. А произошло из этого что-нибудь практическое? Никто — палец о палец! Иван Киреевский, талантливейший человек, все около афонских старцев терся и наконец в расцвете сил удаляется в монастырь. Ведь это же показательно! Это символ! Одни слова и томление духа.

— Киреевский? Я не знал.

Он уже перестал понимать, куда несет Виктора Андреевича.

— Ну, брат этого собирателя сказок. Да вы же не знаете ничего русского: ни истории, ни поэзии, ни искусства. Вы необразованны. Простите!

Он передохнул, вытащил платок, распространяющий благоухание кельнской воды.

Они стали ходить по палубе. Ветер забивал рот Виктору Андреевичу, заставлял его захлебываться, почти кричать.

— Что такое большевики? Они поняли, что государство — это не графы, не князья, не столбовые, не родовые, не поместные и не мы с вами и не эта шваль!

Он резко махнул рукой в сторону салона.

— Это народ! И не оплаканный слезами умиления, а действующий! Если судьба государства есть судьба духа народного, я его, дух этот, не понимаю. Народ слишком разнолик. Тут жизнь целую надо положить на обдумывание. Мне смешны разговоры о знании народа, знании, что ему нужно, чего он хочет.

— Это, в общем-то, не так уж трудно узнать, — удалось вставить Александру Николаевичу. — Он сам об этом заявляет достаточно ясно.

— Ну-с? — с нетерпеливой издевкой подстегнул Виктор Андреевич. — Внесите для меня ясность в этот вопрос.

— Он хочет быть сытым и не мерзнуть.

— А пото-ом?.. Дальше что? — уж прямо-таки заревел Виктор Андреевич, приходя в крайнюю степень накаленности и даже приседая от этого. — Никто не знает! Никто!!! Ни один Цаберблюм не зна-ает!..

Голос его вдруг упал, стал усталым.

— Вы думаете, я плохо отношусь к дворянству? Ошибаетесь. Я горжусь им. Его вскормила, взрастила и подняла на себе вся нация. Но для того чтобы цвет был пышен, жизнеспособен, навоз должен быть жирен. Улавливаете мысль? Истощенная почва рождает сорняки. Вот они и полезли. А сорняк живущий! Он силен, он забьет культурные растения. Вот так я образно представляю скудение дворянства. Оно практически уже погибло. Вон сидит новая популяция! Тоже обречены ведь! Но ничего не чувствуют и не понимают. Вот это-то меня и злит, и бесит. Не думайте, что я просто паникер.

— Что же, вы считаете, надо сделать, чтобы спасти Россию?

— Не знаю. Скорее всего, уже ничего нельзя сделать. Поздно!

Из окон по-прежнему доносилась музыка и хрустальный перезвон рюмок.

Лесистые отроги Малого Хингана мрачно и четко отражались в ночной воде. Амур делал в этом месте поворот, и «Богатырь», огибая лунный чешуйчатый росплеск на быстрине, коротко басовито гуднул, словно приветствуя красный глаз керосинового бакена, закачавшегося на волнах. Отражения гор тоже закачались, исказились, заплясали толчками. Эхо погасло где-то в дымных ущельях, и тишина снова опрокинулась на этот мир, где в удивленном согласии друг с другом вершины, простор водной глади и купол неба с редкими звездами сами источали из себя ночь и покой.

— К Пашкову, что ль, подходим? — спросил чей-то сонный голос на нижней палубе в корме.

— Спи больше! К Пашкову! Екатерино-Никольское скоро.

— Куда ни кинь взор, все у нас устроено совершенно замечательно, — проворчал Виктор Андреевич. — Взять хотя бы управление Амурским пароходством. Как вам нравится? Оно находится в Петрограде. Уж как они оттуда, за шесть-восемь тысяч верст, управляют, только им известно!

«Как он мне надоел, однако, — вдруг нечаянно подумал Александр Николаевич. — И ни до кого-то ему дела по-настоящему нет, кроме как только до себя: ни до России, ни до «Слова», ни до революции! А уж тем более до народа… Рассказать ему, как старик Федоров слезы щепотью обирает, что приказчик его бьет? Ведь немыслимо ему про это рассказать. Он только удивится ужасно, зачем говорю, и меня же почтет глупцом. Я-то при чем тут, скажет, такой образованный, радетель российский».