Ольга Гладышева - Оползень

«Ну, готово! — говорили старатели, разморенные после бани. — Ты, голубушка, не сдавайся, правым крылушком отбивайся! Теперь и нам спать можно».

Сказать, любили его и за это бездумное баловство ночное, подшучивали над ним без зависти. Иван огрызался тоже шутейно, подсмеиваясь и над собой, и над многочисленными зазнобами. Парень он был на услугу скорый, на дружбу легкий, на работу сильный, на выпивку не шумный, в слове верный, на уступку тугой. Стали приглашать его на дележ участков, на сдачу намытого песка перекупщикам, на раздачу заработанных паев за вычетом общего котла, водки и оплаты за ночлег. У Ивана нигде к пальцам не приставало, доверие к нему росло. Его уже пытались переманить из одной старательской партии в другую, но все это было пока не то, Иван чувствовал: не то. Шанец не выпадал пока и даже не предвиделся ни в какой стороне в ближайшем будущем.

Когда в Воровской пади нечаянно вспыхнула драка (устали все очень, измучены были гнусом, недосыпом, плохой добычей) и порешили Матвея Семенова (утаить хотел часть песка намытого), везти мертвое тело и предъявить его начальству поручили Ивану, который и рядом-то с дракой тогда не был и, следовательно, ни в чем не был виноват. Уверены были: на дознании Иван «нагой» стоять не будет, «рыжими веснушками», где надо, посыплет. Уповали на его расторопность, умение поговорить с нужными людьми, угостить кого полагается, глаза отвести, время потянуть, пока скроются потаенными тропами такие же несчастные, как убитый многодетный Матвей, настоящие виновники содеянного. Матвея, рассудили, не воротить, вдове его легче не станет, если сядут по тюрьмам виноватые, а сирот прибавится. Песок намытый сообща сговорились весь послать вдове с верным человеком, когда дело затихнет, а грехи замолить каждому поодиночке, как совесть кому повелит.

Ивана все это никак не касалось, поэтому он сопровождал телегу с покойником хотя и не один, но за главного при ней, и ни укора ни к кому не имел, ни жалости не испытывал.

Когда управляющий Ольгинским прииском заговорил о корешке, предчувствие охватило Ивана. Трудно даже сказать, что это было за предчувствие, но такое сильное, что инда за ушами у него заломило.

Иван волнения своего не выдал (как ничем не выдавал себя, стоя где-нибудь под деревом с ружьем на зверушку промысловую), шутил, как водится, но нарочно чуть нагловато, прощупывал, что за человек управляющий и действительно ли есть у него настоящая нужда в целебном снадобье. Если начнет чваниться — разговор несерьезный, значит, шел. Смиренно просит, значит, в крайности господин и на это время просто человеком сделался. Тогда можно и уважить, и цена оказанному уважению совсем другая будет назначена, по справедливости.

Какая она будет, непредсказуемо пока, но безответно не останется услуга, за которую никто, похоже, не берется. Все это Иван сообразил в те короткие минуты, пока метался взглядом от молодой бледной барыни к управляющему. Гордый, по всему видать, господин, а вот наказал бог, и глаза сделались собачьи: ждут, просят, вымаливают.

Тягуче, с сознанием власти и силы своей, передернул Иван плечами, потом незаметно ни для кого мигнул, выражая опасливое согласие.

Лошадь под барыней переступала ногами, вздрагивала всей кожей, беспокоясь; китаец испуганный застыл со своей коробкой разворошенной; поляна бестравная, хвоей засыпанная, — и все молчат. Молчание полное, как провал, без единого вздоха и шевеления. А на поляну, на верховых, на китайца, на телегу с Матвеем и старателей с дымящимися горшками, подвешенными на шнурах, — ситничек сеет, моросит, не торопясь, тепленький…

Иван бородку мокрую крепко обтер, радостная дрожь прошлась-пробежалась внутри. Разом и навсегда охватил он, впечатал в сердце начало дороги, к которой так долго пробирался наугад, на ощупь, не зная, какая она, но одержимо веря, что она есть и что он на нее ступит.

Знакомцев у него в тайге было много. Были такие, кто мог нож охотничий ему сковать, который во всю жизнь не затупится, кто солью мог поделиться из последней горсти, а который при нужде и му́чку сумел бы достать, мышьяк, тайно продаваемый. С одним пил, с другим балагурил, того одарил при встрече припасом охотничьим, а этого сам слушал целую ночь, зная, что всякое слово здесь не зря молвится, всё в ученье.

…Корешок ему добыл обрусевший крещеный бурят Перфильев. Он не держал тайной торговли. От отца еще досталась ему маленькая женьшеневая семья верстах в шестидесяти от села, где проживал. Скрывал ее ото всех, наведывался не чаще одного раза в пять лет, выкапывал помаленьку: корешок растет медленно, капризно. И то — цена его: если культурно возделанный — четыреста — пятьсот рублей за фунт, а дикий будет в четыре-пять раз дороже! Только редко кто умеет возделывать. Перфильев таких не встречал.