Ольга Гладышева - Оползень

Взойдя в возраст, не женился, сопливых да ссаных не разводил, берег себя, будто знал заранее, что молодая ярая сила тоже капитал, который попусту, зря растрачивать негоже, глупо. Кто в дорогу на гору собрался, гири на ноги не навешивает.

Охальником по-настоящему, конечно, не был. Наоборот, будущая женитьба представлялась ему особо ответственным шагом. По разумению Ивана, человек проживает не только свою, отпущенную ему, жизнь, он живет еще и жизнью рода, его невоплощенными в отведенное время чаяниями, а кроме того, человек приуготовляет поступками своими, строем души и совести судьбы своих потомков, даже и в далеких будущих поколениях. Когда Иван до этого додумался, весело ему сделалось и гордо, и смелости еще прибавилось. Уверен был в себе: надо будет — не промахнется. Кому чего из Тунгусовых не досталось, к нему соберется, а уж он укрепу настоящую сотворит и дальше передаст. Так что к возможному потомству Иван относился осмотрительно.

От родной крестьянской семьи он был отломленный ломоть, делом исконным не занимался. Но мать с отцом не перечили, молчали; одна у них была туга: как бы не Иванова очередь с германцем ехать воевать. Семьи первых поселенцев освобождались от рекрутской повинности в продолжение шести наборов, и очень не хотелось с этой льготой расставаться.

Иван пропадал в тайге со старателями месяцами, иной раз по полгода: ищи его там в сопках, где волк волка не отыщет.

«Не из рода, а в род, — радовалась старая Сороня, иссмутьянившая душу внука сызмалу. — Та беда, какую дедушки понаделали, понаворочали, все Ивановым умом покроется. Что им не далось, ему назначено… До чего ловкай да хитрай! Двадцать с лишним годов на свете, а даже не битай ни разу!»

Но где было Ивану с настоящими старателями уравняться! Опыта нету, науку про камень не знал. Одиночки скрывали секретные приметы строго, ни к какому знатцу Иван не сумел прибиться. В компанию его, правда, брали охотно, но не на равных, конечно, особенно если компания подбиралась серьезная. Больше приходилось варить да насчет костра беспокоиться, провиант закупать, чем познавать, какой камень с каким соседство любит, в какой породе прячется, какими знаками себя показывает.

Обижался Иван на товарищей, хотя виду не подавал, вел себя сторожко. Хитрость не там, когда про человека все говорят: «Вот хитрец!» — а там, где она незаметна, то есть как бы духу ее нет. Это он усвоил и держался соответственно. Приглядывался цепко, примечал все, что, ему казалось, к секретам относилось, но толку пока было маловато. Был он в артели на подхвате, подсобником. Что ж, пока молодой, можно и потерпеть. Времени впереди много. Он видывал, как иные, разбогатев лишь в шестьдесят лет, жили с широким захватом, брали за себя таких невест, к которым и сам бы Иван со всем бережением подошел, а не баловал, как жеребец.

Ехать помирать за царя и Россию он не торопился, призыва избегал всеми способами. Когда дарили писаря, пристава, когда сам прятался по заимкам у родни и ждал-дожидался того поворота, который обещан был ему, как он себя уверил, за ум, за характер, за красоту; за то, что дядья и деды безвременно в землю легли, она обязана была явить ему щедрое отдареньице. Иначе где же тогда справедливость и где бог? Ведь он слезы видит и молитвы, неслышно возносимые, принимает! Но, говорит пословица, на бога надейся, а сам не плошай. Уж что-что, а Иван не сплошает! Только: где… чего… когда?

Взгляд у него был веселый, открытый. Глаза цвета чайной заварки с красноватыми белками так и играли. Волос свалян в крутую крепкую кудрю, а бородка густая, мягкая, словно куний подпушек. Девки просто в паморок впадали, как прижмется он этой бородкой к девичьей шее да скажет хрипловатым быстрым тенорком: «Ах ты зверушка моя, промысловая, ценная!» И все, уже и хозяин он, прячет девка следы сахарных его зубов на грудях и на шее, таится от сестер, от матери, в баню вместе со всеми пойти не смеет, плачет, мочит слезами дареную рубашку на Ивановом плече, молит жениться. А он поигрывает в темноте ночи жадными разбойными глазами, усмехается, зубов белых не разжимая: «Не удоржишь, — говорит, — милка моя, не взошел я еще в силу лет и таланта». Словом, такой гумбола был, такой болтун, не приведи бог!

Он и в самом деле нигде подолгу «не задорживался». Заночевали ночь-другую в деревне — и дальше. Товарищи только с боку на бок ворочались, уснуть не могли, слушая Иванов тенорок с хрипотцой за стеной сеновала, сначала насмешливый, бойкий, заигрывающий, потом робко-просительный, все сильнее хрипнущий, все горячее густеющий, потом прерывисто смолкающий, сменяющийся стоном коротким, потом, погодя, смехом, ленивой скороговоркой Ивана, уже перемежаемой добродушной позевотой.